Он был в старой соломенной шляпе, в которой на сгибе была дырка от старости. Кисляков заметил эту дырку уже после того, как у него вырвалось радостное приветствие.
Николай был сын городского священника, и в его высокой фигуре и даже в этой шляпе сквозило что-то духовное, священническое.
— Вот, брат, встреча-то! — говорил Николай, схватив своей огромной кистью руку товарища.
— А я тебя сначала и не узнал было
— Пора. А сколько лет-то прошло? Еще не встречал никого из наших?
— Аркадий здесь!
— Это святой-то?
— Женился, брат!
— Да что ты?!
Так как они уже поровнялись с подъездом дома Кислякова, то не пригласить Николая к себе было неудобно.
— Зайдем ко мне, — сказал Кисляков. — Поговорим.
— Да, брат, есть о чем поговорить. Ведь двадцать лет прошло!
Они поднялись наверх. Гость, войдя в комнату, осмотрелся со снятой шляпой в руках и, покачав головой, сказал:
— Да, ты хорошо устроился. Комната великолепная.
— Тут вот еще картины неплохие есть, но приходится держать за шкапом, а то сейчас же пойдут разговоры, что у нас богатая обстановка и что с нас нужно больше брать за квартиру.
— Да, это, милый, хорошо, — сказал Николай, осмотрев картины.
Он оглянулся по комнате, ища, куда положить свою шляпу, и, видимо, желая раздеться. На нем был какой-то длинный балахон, вроде летнего пальто, но доходивший ему чуть не до пяток, очень поношенный.
— Сейчас закусим чего-нибудь, — говорил суетливо Кисляков, открывая буфет и заглядывая то в одно отделение, то в другое.
— Не надо. Будет тебе лазить, сядь, поговорим, — говорил Николай, и сам все-таки почему-то следил за руками товарища: что он достает из буфета.
— Нет, как же не надо, — сказал Кисляков, ставя тарелки на стол.