Конец здравого смысла,

22
18
20
22
24
26
28
30

Кисляков решил, что если Николай сам попросит, то он даст ему десять рублей, хотя бы его и ждал скандал с Тамарой, вероятно вообразившей после этого обеда, что у него денег куры не клюют.

Но Николай определенно и ясно не просил денег. Он только опять свернул разговор на свою неоплаченную комнату. Погладывая уже вторую корочку, взятую из той же сухарницы, он говорил о том, что если бы ему удалось заработать хоть несчастные гроши, он бы перевернулся как-нибудь.

У Кислякова уже покраснели щеки от морального напряжения, он слушал Николая, глядя ему прямо в глаза, чтобы видно было, что он не уклоняется от его рассказов, как те его знакомые, что стреляли от него в сторону при встрече на улице. Он только с замиранием сердца ждал того момента, когда Николай скажет: «Разговор разговором, а ты, милый, дай мне сейчас десятку».

Но Николай не говорил, и благодаря этому с каждой минутой у Кислякова усиливалось напряжение.

Гость вздохнул, опять обвел рассеянными глазами комнату, погладил своей огромной худой рукой ввалившиеся щеки и, покачав головой, сказал:

— Да, милый, тяжело. Тебе-то все-таки легче. Я хоть на тебя порадуюсь.

Кисляков уже не задавал вопросов. Он только сидел и слушал, думая о том, уйдет ли Николай не попросив денег, или попросит.

Николай сидел некоторое время молча, опустив голову, как бы задумавшись о чем-то безотрадном. Он, видимо, потерял всякую чуткость в людских отношениях после того, как видел, что его знакомые при встрече с ним переходят на другую сторону. Поэтому, раз здесь его встретили приветливо, сам хозяин зазвал к себе — он все продолжал сидеть. Говорил медленно, задумывался, молчал.

Кисляков тоже молчал, чтобы не наводить гостя на новые темы.

— Что меня больше всего пугает, так это какое-то внутреннее опустошение, что ли, — я уж не знаю что, — сказал Николай, с недоуменным жестом разводя руками, которые лежали у него на подлокотниках кресла. — Сколько я ни встречал своего брата-интеллигента, ни разу мне не удавалось разговориться. и вызвать его на разговор, чтобы у него заблестели глаза от какой-нибудь идеи. В чем тут дело?.. Опустели, что ли, так все? Кончились?

Кисляков не ответил, так как тогда, наверно, завязался бы разговор, от которого у Николая заблестели бы глаза, и он до вечера бы не кончил. Но совсем никак не отозваться было неловко, и потому Кисляков покачал задумчиво головой, показывая этим, что он и сам думал об этом не раз?

— У всех рознь, злоба. Человек человеку не нужен. Внутренно не нужен. Это страшно. А главное — не услышишь ни одной задушевной мысли.

Он сделал было движение встать, — очевидно, собираясь уходить.

— Задушевность теперь не в ходу, — сказал Кисляков с тем, чтобы гость не ушел в молчании, а услышал бы хоть одно созвучное слово.

— Вот именно! — оживившись и обрадовавшись, подхватил Николай, опять садясь в кресло. — Именно задушевность не в ходу. Ты это совершенно правильно…

— Ну, прости, милый: мне надо по делу, — вдруг неожиданно для самого себя проговорил Кисляков и даже покраснел от того, что это могло выйти неловко, позорно.

Но гость нисколько не оскорбился.

— Иди, иди, голубчик, задерживать не буду. Теперь, брат, время суровое, — минуту упустил — часами не нагонишь, — сказал Николай, заторопившись уйти. — Ты меня пригрел, вот я и разболтался. Я уж отвык по-человечески, как брат с братом, с людьми-то говорить. Боже, что сделалось с людьми… Я вот еще корочку хлебца возьму у тебя.

— Да бери больше, что ты церемонишься! — Кисляков, сам стал резать ему ломти черного хлеба и тут же покраснел, вспомнив, что забыл про завтрак.

— Довольно, довольно, будет тебе, куда ты столько! — говорил испуганно Николай, жуя длинными челюстями голый хлеб и махая на хозяина рукой, точно тот проявлял полную необузданность и расточительность в хлебосольстве.