А он к тому же не один мотается. С ним жена, уже немного увядшая на вид, в мелкой сеточке морщин к своим тридцати, с прищуром постоянным. А еще — бабка какая-то. Это, наверное, мать жены. Или его собственная, что ли? Вот, возит везде с собой. Как и старые вещи, и мебель уже накопленную.
Это у меня в голове сидит такой злой человечек и иногда подсказывает злые мысли. Я сам не думал о том, что мебель старую можно выкинуть, и старушка, мол, не нужна, как и та мебель. Это он, злобный мой, подсказывает, хихикая. А я хихикаю в ответ, не сдержавшись.
— Что подумал, Длинный? Ну, колись, колись…
Я рассказываю эту свою мысль, что капитан, мол, капитанит и таскает старую мебель и ненужную старуху, а можно было и освободиться давно, и все подхватывают хохот. Потому что помнят старый пошлый анекдот про Вовочку и про «годную» старушку. Ржут, как ненормальные. Нам же посмеяться — как отдохнуть.
Наверху распахивается дверь:
— Бойцы, что за… Вас сюда для зачем или что-почему, а? Вы тут, где и как? По строевой соскучились? Или кроссы очень нравятся?
Строевая подготовка нам не любится, и кроссы совсем не нравятся. Тем более, армейские кроссы — в полной боевой, да с патронными ящиками. Поэтому все резко затыкаются, кто-то показывает мне кулак, и мы впрягаемся в неподъемный диван.
Диван — ладно. Тяжелый, неуклюжий, но всей толпой мы его наверх затаскиваем. Вот книги, увязанные пачками килограммов по десять, да вот мелочь всякая, что не возьмешь сразу, а надо отдельно каждую вещь… Лампа, например, со стеклянным белым матовым абажуром. Полки стеклянные в шкаф. Какое-то блюдо с непонятным рисунком. Большое, неуклюжее. Все это надо поднять пешком на пятый этаж, а потом вернуться и получить от сержанта новую порцию груза. Мы, как муравьи, снуем вверх-вниз, сталкиваясь на поворотах узкой лестницы, обтирая стены плечами.
Хохол заглядывает в кузов и улыбается широко:
— Мужики! А ведь все, кажись! Последняя ходка сейчас будет!
Хохол — это не обидно на самом деле. У нас, между прочим, половина офицеров — украинцы. А Хохол — он как раз русский. Но у него фамилия такая, что не выговоришь сходу: Крестовоздвиженский. И каждый новый начальник, прочитав ее, спрашивает:
— Хохол, что ли? Командира нашего земляк?
Вот и прилепилось. А он и не спорит — пусть будет Хохол. Я даже и подумать не могу, какие клички ему лепили в школе.
Сержант подзывает нас к себе, говорит вполголоса:
— Я тут банку одну в сторону отложил. Так что вы, если что и кто, даже и не ищите, ясно? Все-таки мы зря, что ли, горбатились тут?
С одной стороны, не очень-то он сам и горбатился. А с другой — подумаешь, банку какую-то спер. Воровать, оно, конечно, совсем нехорошо. Но только не в армии. Тут иначе просто совсем туго бывает.
Это так однажды мне рассказали, чем отличается старослужащий от салабона-первогодка: старику говорят, что надо покрасить дверь, и наутро она покрашена в нужный колер, а если салаге говорят тоже самое, он сначала начнет выяснять, где взять кисть, да где — краску, да какую краску, да как выбрать цвет… В общем, лучше «старика» попросить. Даже не скомандовать — именно попросить. И все будет сделано. Потому что старики уважение ощущают и любят. Вот мы уже почти старики. Нам по полгода еще осталось. А сержанту еще целый год. Но он сержант, и у него на погоне три желтые лычки. Поэтому мы таскаем, а он караулит.
А, как говорил Жванецкий, кто что караулит, тот, значит, то самое и имеет. Одна банка с такой машины — да это же практически бесплатно!
— Последняя ходка, мужики, — ору я в приближающиеся красные лица.
— О-о-о! Последняя! Взялись!
ebooksa