Он ухватился за это. Почему? Почему я… хихикаю… в такое время!?..
И тут же Ведьма уменьшилась примерно на четверть, это выглядело так, словно она сунула мокрые пальцы в розетку и ее ударило током.
Чарльз Хэлоуэй увидел, но не мог рассмотреть что произошло, почувствовал, но не мог убедиться в этом, ибо, почти мгновенно она бросилась вперед и принялась молча, не прикасаясь к нему, рисовать у его груди какие-то знаки, словно пытаясь с помощью чар остановить маятник часов.
— Медленно! — закричала она.
И тут бессмысленная, дурацкая, глупая улыбка, возникшая непонятно почему при воспоминании о воздушном шаре, с беззаботной легкостью остановилась на его губах.
— Совсем медленно!
Этот страх, это ее возбуждение и тревога, сменившиеся злобой, были для него не более, чем занятная головоломка» С небывалым любопытством он потянулся вперед, чтобы разглядеть и изучить каждую пору на ее лице, напоминавшем шутовскую маску, сделанную к празднику Всех святых. И тут же первая мысль, неожиданно пришедшая в голову, была: ничто не имеет значения. Жизнь в самом конце вдруг оказалась шуткой, но шутка эта была такая огромная, что ее следовало выставить в конце коридора, чтобы охватить взглядом и оценить ее бессмысленную длину и не имевший никакого значения вес; эта гора обладала такой нелепой необъятностью, что вы казались карликом в ее тени; и могли лишь потешаться над ее помпезностью. Сейчас, совсем рядом со смертью, в каком-то оцепенении, но очень четко он думал о миллиарде мелочей, совершаемых в жизни, о приездах и отъездах, познавательных поездках, когда он был мальчиком, юношей, затем мужчиной. Он собирал и складывал в кучу все свои недостатки, злые умыслы, игрушки тщеславия, среди дурацких книг, в которых остались безделушки, наполнявшие его жизнь.
И все же там не было ничего более абсурдного чем эта, называемая Цыганской Ведьмой, Читательницей Пыли, щекочущей, вот что,
Он открыл рот.
И тут у него изо рта вырвался один-единственный хриплый смешок.
Ведьма отпрянула назад.
Чарльз Хэлоуэй не видел этого. Он был далеко отсюда и слишком поглощен, позволив шутке просочиться сквозь пальцы, выдохнув по собственной воле веселье, зажмурив глаза; веселье и шутка разорвались как шрапнель и ударили во все стороны.
— Ты! — закричал он, обращаясь ни к кому, ко всем, к самому себе, к ней, к ним, к этому, ко всему на свете. — Потеха! Ты!
— Нет, — запротестовала Ведьма.
— Прекрати щекотать! — задыхаясь, приказал он.
— Нет! — обезумев, она ринулась назад. — Нет! Спи! Медленно! Очень медленно!
— Щекотка — это да, это да! — захохотал он. — Ох-ха-ха! Стой же!
— Да,
Ее собственное сердце тряслось, должно быть, как бубен, руки дрожали. Она замерла, осознав вдруг, что пальцы не повинуются ей, они поглупели.
— Бог мой! — он разрыдался прекрасными радостными слезами. — Оставь мои ребра, ох-ха-ха, бейся, бейся, мое сердце!