Ола

…Отвисла челюсть, язык черный меж губ свесился. А его сиятельство перчатки снял, на пол каменный бросил.

– Вот так, Игнас-сио. Второй крюк – для тебя. Понял?

Чего уж тут не понять?

Хорошо, хоть не связали. И так радостей полно – сыро, камень вокруг, факел догорел, чад в воздухе стоит. Ни окошка, ни щели даже. А подвальчик – с гроб величиной, полтора шага туда, полтора – обратно. И скамейка – для мебели.

Сел я на эту скамейку, башку свою непутевую руками обхватил…

Ведь что плохо? Все плохо! Чего угодно в жизни видел, всякой дряни нахлебался. И голодал, и лупили без жалости, и под петлей стоять приходилось. Обвык как-то. Не то чтобы совсем (с петлей свыкнуться – поди попробуй!), но задубела кожа, не проколешь, не укусишь даже. А тут – и вправду задело, до самых печенок.

А я еще над Доном Саладо, бедным моим рыцарем, посмеивался. Да он первый мудрец по сравнению с этими сиятельствами, будь они неладны! Ведь ясно – спятили оба. И неизвестно, кто хуже – сеньора маркиза или супруг ее булькающий? Впрочем, и это понятно – оба хуже. А с теми, кто спятил, – какой разговор? Отрежут башку и на крюк повесят. Как бишь этот седой, в повязке полосатой, говорил? Неучи, мол, тут правят, но неучи страшные, те, что чего-то узнать сумели.

…А все-таки не убили меня. Жив Начо! А если жив…

Кстати, а почему, собственно, не убили? Слуга ему, его сиятельству, требуется? Ой, нет! Слуге бы он про Кастилию да про иудеев с египтянами не выкладывал. А мне сказал – не побоялся, потому как знает – не выйти рабу божьему Игнасио отсюда.

Но все-таки я им нужен! Да только зачем, понять бы. Или потому, что мы с Доном Саладо вроде как вместе? А он, идальго доблестный, на что булькающему этому сдался? Может, его сиятельство вправду думает землю, что за морем-океаном, отыскать? Так мы ему зачем? Купил бы каракку, нанял шкипера…

Эх, жаль, что не знаю я, где тот сеньор Кебальо, о котором терафим мне сказал! Послать бы весточку, может, и помог бы.

Вывел!

Сверху камень, снизу камень,Темнота, тошнит от чада.А в глазах – башка на стенкеИ железный крюк, что рядом.Я зажмурился покрепче,Прогоняя страх и одурь,Не убили – есть надежда,Если жив еще, не помер.Лучше вспомню, как по морюМчатся белые барашки,Как летит шебека нашаПод косыми парусами.Ветер в скулу, чайки рядом,За кормой – корсар алжирский,И смеется Калабриец:«Погуляем нынче, Бланко,Вспорем брюхо сарацинам!Раз еще мы не пропали —И сейчас не пропадем!»

ХОРНАДА XIX. О том, как Дон Саладо скорбел о погибели рыцарства

– Поистине, Начо, невозможно найти должных слов, дабы описать радость мою, что жив ты и что вновь я тебя вижу!

Да какие уж тут слова? Схватил я идальго моего за плечи, тряхнул, снова тряхнул, по спине хлопнул. А у самого – бес знает что в глазах. Неужто плачу? Отвернулся я, чтобы его не смущать – да и себя тоже.

В саду мы встретились, все на той же скамейке каменной. Ввек бы нам не увидеться, но рыцарь молодцом оказался. Уперся, что Куло ушастый: подавайте, мол, эскудеро моего, иначе ни есть не стану, ни пить. Болен – к больному ведите, даже чума у него если.

Вот молодец дядька!

Конечно, не одни мы тут. Слева мавры, справа мавры, на нас поглядывают, зубы свои мерзкие скалят. Но все-таки!

– Велели мне не расспрашивать тебя ни о чем, – продолжал идальго, – да и самому от рассказа воздержаться, ибо мнится лекарю, что нам двоим сие вредно будет.

– И мне велели, – усмехнулся я, все еще глазам своим не веря. – Дайте-ка, рыцарь, погляжу я на вас!