Ола

Руки выше, меж пальцев – черепки битые, для стуку. Эхма!

У Гвадалквивира, у лихой реки,С голоду подохнут только дураки!Если нет кинжала, шило подбери,Спит Севилья наша тихо до зари.Ну а если выйдет кто-то за порог,Сразу шило к горлу – и снимай оброк!Ты, печаль, не суйся, уходи, тоска!Все равно ждет всех нас плаха да «доска».А покуда живы, каждый день хватай.Все равно пикаро не пропустят в рай!Нет в раю поповском девок и вина,Задирай подолы, допивай до дна!Помяни, Севилья, помяни нас, мать,Когда час настанет в петле помирать!

Да только час этот пока не настал, живы мы, и Пипота новые бутыли принесла…

Гуляем!

– Не те времена, Начо! Это раньше платили за горло перерезанное, а теперь, смеяться будешь, тумаки заказывают или чтобы по морде кому двинуть. А вчера вообще помереть можно – рога к калитке чьей-то приколачивали. Заказ есть заказ! Я уже и парня одного нанял, чтобы вроде как реестр составлял: кому в ухо, кому – сапогом по заднице, кого грязью облить. Ну, ты понял, да? Во, измельчал народ!

– А кошельки, Начо, кошельки! Раньше добрые люди у пояса их носили, чтобы, значит, резать нам сподручнее. А теперь завели какие-то карманы, понимаешь. Поди дотянись! Мы уже у себя чучело приладили с колокольчиками – учиться чтобы. Лезешь в карман – и следишь, чтобы колокольчик не звякнул…

– Да это чего, парни! А моим девкам – совсем беда. Народ попроще, мясники да лавочники, пугливым стал, попов боится да жен своих толстомясых. А благородные эти, кабальеро, совсем срам потеряли. Такое от девочек моих требуют, что у меня от стыда щеки горят, как услышу. Это у меня-то, Начо! Одну полдня успокаивала – ревела, бедная, только водой святой и отходили!…

Слушаю, киваю, винцо креветками с мандаринами заедаю. У каждого – свое, вот и Калабриец затосковал. Не иначе прав Дон Саладо, идальго мой калечный: кончаются славные деньки, нет уже Старой Кастилии! Только у него с конька его рыцарского один вид, а у нас – иной совсем. А все-таки сходится в чем-то.

– Да ну его, ребята! Давайте глотнем еще, пока лезет. Слышь, Начо, самое время девочек кликнуть. Ну, какая гульба без них?

И вправду!

Поймал я себя за ухо левое, чтобы стены чуток ровнее стали. А в ухе том – шепот, настырный такой. Не люблю, когда надо мной смеются – страх как ненавижу! А ночью прошлой все вроде так и получилось. Словно не Белый Начо я, не пикаро здешних принц…

Откажет Живопыра? Да ни за что!

– …Кличут как, говоришь? Костанса Валенсийка? Да мигом, Начо, чихнуть не успеешь! Эй, кто там у двери, ты, рожа кривая, лети к Живопыре, да для нас девочек прихвати. Ну?!

А в левом ухе – хохот. Славно повеселимся! Будет знать, чернокосая, сколько я стою, а сколько она, подстилка поганая!

– Да знаем мы эту Валенсийку, Начо! С норовом, фараонова дочь. Ничего, она нам спляшет, без всего спляшет, потрясет титьками, а иначе мы ей косы срежем, голой по улицам пустим да Живопыре накажем, чтобы отделал в лучшем виде!…

Киваю я, посмеиваюсь, а на душе – непонятное что-то. То ли хлебнул лишнего, то ли добавить надо. Вон винца сколько, и ковшик рядом, сам в руку ложится…

И не вспоминать! Ничего не вспоминать. Ни порох, что мы с Калабрийцем в Авилу продали – народу тамошнему на погибель, ни маркиза булькающего, ни сеньора Пенью бедного – ни петлю, из которой дон Фонсека пальцами своими мосластыми меня вытащил…

– Эй, парни! Слыхал я, есть за морем-океаном земля. А в землей той – ни альгвазилов, ни Эрмандады, ни галер с эшафотами. Выпьем, чтобы до земли той доплыть, не утонуть!

– Ну, Начо! Ну, сказанул, ну, придумал! А все одно – будем! Чтоб доплыть, не утонуть – да чтобы не повесили!

И не услыхал я, как дверь хлопнула…

В юбке пестрой, в блузке тонкой,В черных косах вьются ленты,На груди сверкают бусыПозолотою дешевой…Не взглянула даже, словноЯ – не я, пустое место.А вокруг – веселый гогот:«Эй, спляши, спляши нам, шлюха!Влазь на стол, скидай все тряпки,Да живей, не то подрежем!»Не ответила ни слова,Молча ворот расстегнула,Юбку сбросила, не глядя…«Поживей! Тряси грудями!Начо Бланко здесь гуляет!Эй, вином ее облейте,Чтобы кожа заблестела!»И ударили тарелкиВместо стука кастаньет.Заметался ветер в лентах,Ветер с мертвыми глазами,Словно к нам пришла слепая,И слепая голой пляшетНа столе среди бутылей.А вокруг ревут и воют:«Славно чешет эта пио!До утра плясать заставим,С каждым спляшет – не убудет!»А на сердце – гадко, гадко,Ну а я – вином по сердцу.Продавать меня решила?Так за это – попляши!

И уже не вижу ничего, кроме потолка кружащегося да люстры танцующей, и не слышу ничего – только тарелок стук и ног босых, что по столу летают. И вроде бы не так что-то. То ли булавка у ворота огнем налилась, то ли платок, тот, с узлами, камнем сделался…