Ола

22
18
20
22
24
26
28
30

А что я? Я тоже всякого навидался, расскажу – не поверят. Да только меня ведь спросили про самое-самое! И поди пойми, что это? Вот ребята с Берега считают, что везучий я. И Калабриец так думает, на самые опасные дела меня берет. И действительно, везет. А если подумать, то и вправду: в детстве, когда в Астурии жил, с голоду мог помереть – не помер, в Севилье раз сто зарезать могли – не зарезали. И на галеры («скамейку» – по-нашему) не попал, и корсары алжирские в рабство не забрали.

Да все не то. А вот то самое… Тем более честно говорить просили.

Отмолчаться? Неудобно вроде, толстячок рассказал, и идальго мой калечный тоже…

– Не знаю, сеньоры, – вздохнул я. – Человек я не больно ученый, так что мало в таких делах понимаю. Может, почудилось мне…

– Не смущайся, Игнасио! – улыбнулся дон Хорхе. – Ибо верим мы каждому слову твоему.

…Для него я, понятно, не Начо – Игнасио! Благородный, вежество всякое знает!

– Ладно! – решился я. – Слушайте!

Никому я об этом еще не говорил – только падре Рикардо. Он-то мне поверил!

– Кажется мне… Ну, в общем, видел я Святую Деву Марию, заступницу нашу милостивую…

Выговорил – и сжался весь. Вот сейчас сеньор Рохас губами своими улыбочку изобразит!

Нет, не изобразил толстячок. Слушает.

– То есть, сеньоры, я и перепутать мог, мне тогда лет шесть было. Мы с дружком моим, Хуанито, как родители наши, царствие им небесное, с голодухи померли, на юг подались, в Андалузию. Ну, тепло там, хлеб есть. Да как-то погнались за нами собаки, у Хуанито нога подвернулась, упал он, закричал, а я не обернулся даже – страшно! Собаки эти проклятые не отстают – догоняют, много их там было, одни друга моего рвут на части, другие, стало быть, за мной…

За спиной – затихли крики,Не орет уже дружок мой,Помер, значит, Хуанито!Плохо помер – хуже нету!А канарские ищейкиМне на пятки наступают.Лай собачий да ворчанье —Словно смерть в затылок дышит!Под ногами – листья, листья,Лес вокруг, бежать нет силы,В горле сухо, будто каменьВ рот зачем-то затолкнули.А собаки – ближе, ближе,Понял я – не убежать мне.Вот и все, выходит, Начо!Лучше дома бы ты умер,Чем попал в собачьи зубы!Тут деревья расступились,За деревьями – дорога,Перекресток и часовня.Добежать бы! Сил уж нету,Прыгнул камешек под ноги —И упал я носом в землю,Для Канарских псов – закуска.Только слышу голос чей-то,Тихий голос, ровно шепот:«Их уж нет! Не бойся, мальчик!Я всегда с тобою буду!»Приподнялся – где собаки?Нет, проклятых, ни следочка!А у старенькой часовни,Словно пламенем одета,В белом плате, в ризе белойНа меня глядит Она.

– Все ли с тобой в порядке, Игнасио? – спросил дон Хорхе, заботливо так спросил. Мне даже не по себе стало.

– Да все в порядке, сеньор, – вздохнул я. – Переволновался только чуток, пока рассказывал. Бывает это!

– Поистине, сеньоры, это самая дивная история! – воскликнул Дон Саладо. – И отдаю я свой голос за то, чтобы признать моего славного эскудеро победителем в этой чудесной игре!

И все с ним согласились, спорить не стали. А я уже в себя пришел, поблагодарил, понятно, – и снова странность приметил. Все мы о своем рассказали, а хозяин наш, сеньор Хорхе Новерадо – нет.

Как же так?

Не спалось мне ночью. Ну никак не спалось. И до тысячи считал, и по комнатушке, что мне досталась, из угла в угол ходил. Нет, не так что-то! И с доном Хорхе этим, и с замком. А в башку словно гвоздь забили – ведь приметил я что-то, еще там, у перекрестка! Приметил – а вспомнить не могу. Оно, понятно, всякое бывает. Может, хозяева здешние – чудики, вроде моего идальго. Тот за великанами гоняется, эти из гор носу не кажут.

Но все равно – не так что-то! Вроде и бояться тут нечего, опасность-то я кожей чую, печенкой. Нет, не зарежут и маврам не продадут, но все же…

А как заснул, уже под утро, такое сниться начало! Никогда ничего подобного не видел – даже во сне. Будто бы в горах я, в ущелье узком…