…Всегда чернявые мне нравились. А эта – лучше всех. Меня помладше, крепкая, все, что требуется, при ней, губы горят, на щеках – ямочки, а в глаза взглянешь – на месте помрешь.
Да только помирать мне не с руки. Посему плеснул я в кружки того, что мальчишка принес, свою круженцию поднял.
Стукнулись!
…Все видит хозяин, самое дорогое винцо прислал.
Ну и ладно! А теперь воображу себя столбом каменным при дороге, чтобы ее не слушать. Не слушать, не чувствовать, как кожа пахнет, как губы ее горячие уха моего касаются.
…Как бы шляпа не свалилась. Ни к чему это!
Вот обида! Ну почему не деньком позже? Славно было бы – с этой Костансой реалы мои спустить. Чтобы только запах кожи ее и помнить.
…А если и вправду уезжать придется, куда я Дона Сала-до, рыцаря моего калечного, дену? Оно, конечно, каждый за себя, не я это придумал. Пусть, ежели охота, по дорогам ездит да великанов с василисками гоняет. Но только недолго ездить ему. Его сиятельство с ее сиятельством не забудут, искать станут. А кто беднягу сухорукого в эту гадость втравил? Вот то-то и оно! С собой увезти? Разом с коньком его и Куло моим мерзким? Скажу, что в Иерусалим вроде – паломничество…
– Да ты меня, мачо, не слушаешь? Ай, мачо, какой ты скучный!
Ну конечно!
Вздохнул я, из каменного столба обратно в себя самого превращаясь. И взяло меня зло на жизнь дурацкую. Взяло, ухватило.
– А ты чего, Костанса, за болтовню серебро берешь? Брякнул – не подумал. А ну как плясунья мне сейчас по морде врежет – с размаху? Не врезала, засмеялась только.
– Говорить не любишь? Песни не любишь? А чего ты любишь, мачо? Ну, пойдем, пойдем!
И – за руку меня. Хотел я упереться, как вдруг слышу: бом-м-м-м! Бом-м-м-м!
Громко так, даже сквозь гам здешний различить легко. Еще бы! Сама Хиральда! Бом! Бом! Бом!
А это уже у Святой Паулы. Вовремя!
Встал я, шляпу поправил, плащ свой черный одернул.
– Как скажешь, – соглашаюсь. – Пошли!
К двери мы, а в спину мне взгляды – болтами арбалетными. Любопытные такие, ехидные даже. На что шкура у меня толстая – почуял.
…Только можно было и не чуять.