Кара

Было слышно, как сильным ударом ноги он своротил хлипкий досчатый щит, частично закрывавший проход, зашуршали под его подошвами мелкие камешки в галерее, и спускавшийся следом Хованский вдруг различил какой-то свист. Сразу же диким голосом закричал Язва Господня, раздались удары железа по живому, и в свете упавшего на землю фонарика штабс-капитан увидел, как Богарэ с бешеной силой вколачивает кастетом в стену гибкое, стремительно извивающееся тело.

— Мишель! — Хованский кинулся вперед, но ему никто не ответил. Подхватив внезапно обмякшее тело патрона за плечи, Семен Ильич вдруг понял, что держит в руках труп.

Осторожно разжав пальцы, он бережно опустил мертвеца на пол и, подобрав упавший фонарь, почувствовал противный холодок, разлившийся между лопаток.

У стены все еще слабо шевелила хвостом огромная оливково-черная гадина, длиной никак не менее четырех метров. Переведя взгляд на выгнувшегося дугой Богарэ, Хованский тяжело вздохнул: «Ах, патрон, патрон». Укус кобры пришелся тому прямо в лицо, однако Язва Господня был мужественным человеком и перед смертью нашел в себе силы превратить голову твари в мокрое место. Натурально в мокрое — штабс-капитан скользнул лучом по влажным потекам на скале и неожиданно придвинулся поближе: а это еще, черт возьми, что такое?

Мишель Богарэ бил кастетом с такой силой, что тысячелетние камни не выдержали и стена подалась, обнаружив в своей глубине наличие ниши. «Ну-ка». — Стараясь не наступать дохлой гадине на хвост, штабс-капитан легко расширил отверстие, затем внимательно прислушался к наружным звукам и наконец, направив в пролом луч фонаря, нащупал в толще стены небольшую, судя по весу, деревянную шкатулку. Открыть ее тем не менее не удалось — крышка просто рассыпалась под пальцами Хованского в труху. Посмотрев на содержимое ларца, он поморщился — похоже на чьи-то мощи, стоило только время терять и возиться со стеной. Однако присмотревшись, он заметил, что черные как смоль останки украшены перстнем с красным сверкальцем. Не колеблясь, он потянулся за ним. Раздался треск распавшейся в прах истлевшей человеческой плоти, и, повертев жуковину в лучах фонаря — серебряная вроде, — штабс-капитан, чтобы находку не потерять, насадил ее себе на палец, тут же о ней забыл и двинулся разбираться с Тутанхамоном.

Глава десятая

Месяц месор выдался удушливо жарким. В неподвижном воздухе не ощущалось ни ветерка, все вокруг покрывал серый слой пыли. Казалось, что светлые лики богов отвратились от земли египетской навсегда. Однако, как ни старалось солнце, жар его лучей под своды царского дворца в Фивах не проникал, и повелитель принимал старейшину врат храма Амона-Ра в прохладе своих любимых покоев.

Это было просторное двухэтажное помещение, на алебастровых стенах которого в ярких красках и золоте представала печальная история двадцатой династии — последней в эпоху Нового Царства. Давно прошли времена Рамзеса Великого, когда трепетали враги и строились новые храмы, былое могущество кануло в Лету. Государство теперь даже не могло сохранить посмертный покой вершителей истории своей.

У северной стены зала стояла малахитовая статуя бога-шакала Инпу, неподалеку от нее находился выполненный в виде усеченной пирамиды алтарь, а чуть поодаль, ближе к центру, блистала золотом роскошная мебель из черного дерева, инкрустированная слоновой костью и драгоценными камнями. Курились сладкие благовония из Аравии, мягко шелестело опахало из перьев птицы филис. Благодаря акустике слова фараона доносились, казалось, откуда-то сверху.

Нынешний повелитель Египта — Херихор I — еще не так давно носил титул Са-Амона, то есть Верховного жреца храма Амона, и был мужчиной высокого роста, очень крепким, с могучей выпуклой грудью. Происхождения он был самого подлого, и только дерзкий ум, железная воля да терпеливое боголюбие помогли ему добиться всего в этой жизни.

Перед лицом фараона усаженный в знак особого расположения не на пол, а на роскошную, украшенную нефритовыми вставками скамью, расположился старейшина врат храма Амона благой Унамон — морщинистый, сгорбленный жрец, последний из ходящих по водам Нила.

Речь шла о безрадостном — простой народ напрочь утратил былое благочестие, Египет раздирала смута, а царская казна была пуста, подобно древней обворованной гробнице.

— Известно ли тебе, солнцеподобный, что злодеи входят в сговор со стражей и оскверняют могилы даже в Долине царей? Если мы не прекратим это, Гор не допустит наши тени к трону Осириса.

— Я читаю в сердце твоем, достопочтимый. — Херихор взмахом бровей удалил из покоев носителя опахала и чуть понизил голос: — Ты ждешь от меня одобрения мудрости твоей.

— Истину ты сказал, повелитель двух стран. — Унамон оторвался от созерцания своих сандалий, которые ему было разрешено не снимать при входе во дворец, и посмотрел фараону в лицо. — Недалеко от храма царицы Хатшепсут я приказал устроить глубокую шахту, переходящую в просторное хранилище. — Старый жрец тяжело вздохнул. — Рабы, рубившие скалу, не пережили захода солнца. Той же ночью послушники и младшие жрецы перенесли в тайник останки Великого Рамзеса, отца его Сети и других царей во множестве, всего числом тридцать семь, однако сами ушли за горизонт еще до утра — их убил персик.

Унамон вторично вздохнул:

— Вход в шахту запечатан и неприметен, а тайну знают теперь только двое.

Низко склонившись, он вытащил из складок одежды небольшую табличку с местоположением захоронения. Едва только фараон всмотрелся в нее, как глина начала крошиться — через минуту на царской ладони лежала лишь горстка сухой пыли.

Секунду висела тишина. Почувствовав, что разговор не закончен, Херихор вытер руку концом своего клафта:

— Слушаю тебя, источник мудрости.