Кара

— Ах, вы не понимаете, — Карнаутская отняла ладони от лица, и стало видно, что, несмотря на зареванность, она была еще очень даже ничего из себя, — я тревожусь за Савелия и… за себя. Кроме него у меня нет никого, всех, всех ваши расстреляли.

Она снова заплакала навзрыд, но, неожиданно успокоившись, вплотную придвинулась к штабс-капитану:

— Скажите, нельзя помочь ему? В доме уже ничего не осталось — возьмите меня. Как последнюю девку. Делайте что хотите со мной, только мужу помогите, хоть раз будьте человеком, вы, сволочь, животное. Господи, как я ненавижу вас всех!

Плечи ее вздрагивали, пахло от них французскими духами, и Семен Ильич не спеша закурил «Яву»:

— Помочь всегда можно, было бы желание. Поговорим не сейчас, — и, сделавшись серьезным, двинулся из кухни прочь.

Разговор продолжился вечером этого же дня. Пока хозяйка дома неумело — что с нее взять, благородных кровей — раскладывала по тарелкам принесенное штабс-капитаном съестное, он откупорил литровую «Орловской», вытащил пробку из бутылки с мадерой и сорвал мюзле с шампанского:

— Довольно хлопотать, Елена Петровна, давайте, за встречу!

Стараясь не смотреть на покрытое засохшими струпьями лицо Хованского, та покорно выпила большую рюмку водки, поперхнулась и, едва справившись с набежавшими слезами, прикусила красиво очерченную нижнюю губу:

— Скажите, что с ним будет?

— С мужем-то вашим? — Семен Ильич не спеша жевал ветчину, старательно мазал ее горчицей, и трещинки на его лице медленно сочились сукровицей. — Да уж определенно ничего хорошего. Активное членство в монархической организации, пособничество кутеповским боевикам — тут пахнет высшей мерой социальной защиты.

— Господи, ну сделайте что-нибудь. — Карнаутская залпом выпила еще рюмку водки. Внезапно резко поднявшись, она положила узкие ладони Хованскому на плечи. — Я вас очень прошу, я вас умоляю. Все сделаю, что вы захотите, я очень развратная.

— Ладно, придумаем что-нибудь. — Семен Ильич хватанул стаканчик мадеры. — Хватит разговоров, раздевайся давай.

Как во сне, Карнаутская щелкнула кнопками платья — сильнее запахло духами. Одним движением она распустила волосы по плечам и, оставшись в шелковых чулках и кружевном белье от мадам Ренуар, на мгновение замерла.

— Давай поворачивайся. — Хованский налил себе водочки, хватанув, закусил балыком и почувствовал, что жратва его больше не интересует. — Все снимай, не маленькая.

Елена Петровна как-то странно всхлипнула и, избавившись от пояса с чулками, принялась медленно стягивать с бедер панталоны.

Что бы там ни говорили, но порода в женщине чувствуется сразу. У нерожавшей Елены Петровны белоснежное тело было по-девичьи стройным, живот отсутствовал, а грудь напоминала две мраморные полусферы восхитительной формы. Вспомнив острые тазовые кости раскладушки Фроськи, о которые он всегда натирал себе живот, Хованский поднялся из-за стола и начал освобождаться от штанов:

— Иди сюда, сирена.

С видимым усилием Елена Петровна переступила изящно очерченными босыми ногами по развороченному полу, при этом ненависть, смешанная с отвращением, промелькнула на ее лице. Заметив это, штабс-капитан рассвирепел:

— Ну-ка, белуга, раздвинься. — Крепко ухватив густую волну каштановых волос, он с силой пригнул лицо Карнаутской к остаткам жратвы на столе, помог себе коленями и, разведя женские бедра, натужно вошел в едва заметную розовую щель между ними.

Затравленно застонала Елена Петровна, по телу ее пробежала судорога, а штабс-капитан уже навалился сверху — не лаская, грубо, как ни распоследнюю вокзальную шлюху.