Кара

И сразу же все кончилось. Как подкошенные, рухнут на землю два тела: одно — в глубоком рауше, с трещиной в черепной кости, другое — скованное сильной болью и непроглядной темнотой в порезанных глазах. Потеряв к грубиянам всякий интерес, Чалый аккуратно вытер малячку пера от крови, загасил его вместе с битой подальше и протянул руку потихоньку поднимавшейся на ноги девице:

— Давай, шевели грудями, линять надо.

— Ты ведь не убил их, правда? — Под глазом у нее набухал впечатляющий бланш, плозия была вся в грязи и ушатана, а эта чудачка еще переживала за шерстяников, едва не вскрывших ее лохматый сейф, — уж не вольтанулась ли она?

— Тебя как зовут-то? — Не выпуская маленькую ладошку из своей руки, Чалый потащил деваху из подвала наружу. Выбравшись на воздух, заметил, что она ничего из себя — стройная, грудастенькая, лет семнадцати.

— Настей зовут, — она тряхнула стриженными а-ля Грета Гарбо волосами, и стало видно, что глаза у нее были озорные, а зубы ровные, — фамилия моя Парфенова. Тружусь подавальщицей на механической макаронной фабрике имени товарища Воровского. В шестом цеху. А все-таки здорово ты им врезал, как в кино, ты боксер, наверное?

— Чалый я. — Вор неожиданно сделался мрачным и потянул свою новую знакомую в направлении Старо-Невского. — А что же ты, Настя Парфенова, шастаешь где ни попадя или целку не жалко, а может, сломали уже?

— Слушай, ты вещи говоришь такие неприличные. — Маленькая ладошка в руке щипача напряглась, а сама подавальщица покраснела. — У подруги я была, а как стала спускаться по лестнице, так эти двое, — она судорожно сглотнула, — и потащили меня в подвал забирать девочесть. Слушай, а мы куда идем-то?

— Да пришли уже, — потянув из кармана ключи, Чалый толкнул дверь подъезда, — хото здесь у меня на втором этаже. — И, взглянув на попутчицу, усмехнулся: — Не дрожи как шира. Вывеску тебе умыть надо, с бязью что-то придумать. — Он потянул порванное у ворота платьишко: — Ну куда ты с такой-то рекламой?

Не отвечая, Настя медленно поднялась за ним по лестнице, лязгнули ригеля двойных дубовых дверей, и, очутившись в просторной прихожей, гостья сдавленно охнула:

— Батюшки. Хорошо хоть завтра мне в вечер.

Она стояла перед огромным, не иначе как реквизированным у проклятых буржуев, овальным зеркалом и, приоткрыв хорошенький рот, смотрела на отражавшуюся в нем стройную деваху в порванном на груди платье, с лиловым факелом под глазом и грязными, расцарапанными в кровь коленками.

— Ничего страшного, фуксом прошла. — Чалый хлопнул дверью ванной, кинул подавальщице полотенце: — Шевелись, цаца, — и двинулся по коридору в самую дальнюю комнату, в которую со дня смерти матери никто не заходил.

Нащупав выключатель, он зажег свет. Скрипнув дверцей старинного платяного шкафа, высмотрел бязь попонтовей — зеленую, с серебряными прибамбасами: «Извиняй, мамахен». В ванной между тем уже весело бежала вода, слышалось женское мурлыканье: «Все выше и выше и выше…»- Осторожно потянув дверь за ручку, Чалый врубился, что эта чудачка даже не соизволила запереться. В образовавшуюся щелку были видны то розовый девичий сосок, то кусочек упругой ягодицы. Внезапно почувствовав, что шкарята сделались ему тесны, Чалый постучался:

— Я не смотрю, — и сходу ломанулся внутрь.

Сразу же раздался пронзительный визг. Подавальщица Парфенова присела, прикрываясь, а щипач повесил материнское платье на крючок:

— Вот, вместо шобонов твоих — в натуре шида, — и, мельком взглянув на округлые Настины плечи, наморщил нос: — Не ори ты, как потерпевшая, я это добро каждый день мацаю.

Наконец журчание струй затихло, дверь ванной хлопнула, и воевавший с примусом Чалый закричал из гостиной:

— Настя, сюда хиляй, — а через секунду в изумлении замер.

Хоть и с бланшем, в строгом шелковом платье с серебряным шитьем, подавальщица Парфенова была неотразима. Она, в свою очередь, тоже застыла неподвижно, с широко открытыми глазами — такое она видела только в музее. На стенах чекистской обители висели разнообразные картины в массивных золоченых рамах, в углу махали маятником напольные часы работы аглицкой, а на подставах из черного дерева стояли тяжеленные бронзовые вазы. Заметив, что на обстановку обращают внимания больше, чем на него самого, Чалый обиделся:

— Хорош по сторонам зырить, хавать давай.