— Войдите, — обратилась она доктору.
Когда доктор ступил на порог этой комнаты, на него пахнуло таким спертым воздухом, что он побледнел, у него закружилась голова и ему стало тошно.
— Ах да, — заметила женщина, — вы к такому не привыкли.
И, войдя в комнату, она отворила окошко, только верхней своей частью выходившее на улицу. Его мрачные зеленые стекла слабо осветились лампой, которую ребенок поставил на стол. Порыв ветра, пронизанного сыростью, немного освежил комнату, и доктор, сделав над собой усилие, вошел в нее. Комната протянулась от лестницы до самого двора. Она была длинной и узкой: семь футов в ширину и около пятнадцати футов в длину. В той части комнаты, что располагалась ближе к лестнице, стояла кровать из крашеного дерева. Над ней было маленькое окошко, размещенное как раз напротив того, что отворила женщина, через пожелтевшие стекла которого виднелись ступени лестницы. На этой скверной постели лежала молодая девушка лет пятнадцати. Ее очертания едва просматривались в тусклом свете, она была накрыта рваным одеялом и старым черным платком.
Все было так, как и сказала женщина: ее дочь была при смерти. Глухое хрипение вырывалось из ее груди, растрепанные волосы прилипли к исхудалым щекам, открытые глаза девушки, уже затуманенные приближением смерти, казалось, внимательно смотрели на один из брусьев потолка. Над окошком висело вырезанное из дерева распятие, с которого Спаситель, склонив голову, будто бы говорил умирающей слова утешения. Рядом располагалось изображение первого причащения с указанием числа, когда несчастная в первый раз приобщилась к этому таинству. Это было единственное место, которое пощадил дым и зловредный воздух. Над камином находилось увенчанное веточками вербы маленькое зеркало, оно окрашивало в зеленый цвет лицо каждого, кто в него смотрелся. Сверху, под стеклянным шаром, висело сделанное из воска лицо младенца-Спасителя, немного пониже, в рамке из черного дерева, — портрет молодого человека в военном мундире. Стену покрывали разноцветные обои — то серые, то голубые, то зеленые, между которыми зияли черные прогалины. В этих местах сырость истребила бумагу, а новые обои так и не поклеили, то ли из-за бедности, то ли из-за нерадивости. На столе, куда мальчик поставил лампу, лежали кусок хлеба, тарелка и железная вилка. В камине на еле тлеющих углях стоял небольшой таганчик[1] с горшочком, где кипятилась вода. Чашка с медом, старое блюдечко с сахаром, стул, на котором спала толстая кошка, — вот и все «убранство» этого бедного жилища. Доктор смутился при виде такой нищеты.
Едва женщина вошла в комнату, как тут же опустилась на стул, с которого быстро спрыгнула испуганная кошка. Ребенок, словно завороженный, смотрел на умирающую и не смел пошевелиться. Доктор приблизился к девушке. Она по-прежнему лежала без движения. В глазах матери замер немой вопрос. Она с надеждой посмотрела на доктора, но тот только покачал головой, да так, что бедная женщина сразу ощутила всю безнадежность положения больной.
— Почему вы не позвали меня раньше? — спросил доктор Серван.
— Все уже кончено? — спросила женщина, и две крупные слезы покатились по ее желтым морщинистым щекам.
— Нет, — ответил доктор, — но…
— Но скоро будет кончено, вы это хотите сказать?..
В комнате повисло тяжелое молчание, на фоне которого хрипы, вырывавшиеся из груди девушки, звучали еще явственнее и ужаснее.
— Бедная моя девочка! — вскрикнула мать, падая на колени перед постелью и покрывая поцелуями и слезами уже похолодевшую руку дочери. — Извините меня, господин доктор, я вас напрасно побеспокоила.
— У вас только одна комната? — спросил доктор.
— Да.
— Неужели во всем доме нет другой свободной комнаты?
— Есть.
— Но почему же вы не попросили ее для своей дочери? Чистый воздух мог бы пойти ей на пользу.
— Я попросила, но наша домовладелица — старуха, которая никогда не имела детей, ответила мне: «Эта комната обойдется вам в двадцать талеров за месяц». Так как у меня не было таких денег, то мне пришлось оставить моего бедного ребенка умирать здесь.
— Но, послушайте, ваша дочь еще не умерла.
— О, — воскликнула женщина, поднимаясь с колен и печально качая головой, — о, я прекрасно знаю, что означает эта неподвижность. Точно так же умирали две мои другие дочери: сначала кашляли, потом их лица осунулись, а глаза ввалились; затем начались кровохаркание, озноб, лихорадка, эти ужасные хрипы, а потом… смерть. Все это длится уже около года. Я-то знаю… Вот уже три года минуло с тех пор, как я поселилась в этом доме с тремя своими дочерьми. Эта последняя…