Душница

— А вы — любите? Всех, до единого? После всего, что пережили?

Дед залпом допил чай и промокнул усы салфеткой.

— Это, — сказал, — другая история. Не за столом и не при детях…

Когда Сашка чистил зубы перед сном, он услышал, как мама с папой моют посуду и вполголоса о чём-то спорят.

— …опять устроит какую-нибудь глупость.

— Не устроит.

— Уверена?

— Все эти годы он не вмешивался.

— Но мы же с тобой знаем, что хотел. А сейчас, когда… Ты ведь слышала, что он говорил.

— Он говорит это не первый раз. Пусть говорит. Они его там не воспринимают всерьёз.

— Наши или?..

— И те, и те. Пусть говорит. Это он себя накручивает, ему тогда лучше пишется.

«Ну да, — мрачно подумал Сашка, — ему лучше, а другим страдать».

Дед нацепил очки, устроился у себя за столом и погасил верхний свет. Абажур с фениксами придвинул поближе, разложил тетрадки, какие-то пожелтевшие листы, блокноты. Щёлкал семечки и шуршал бумагой. Иногда делал пометки огрызком карандаша.

Семечки и стихи — это у него было неразделимо, как вдох и выдох. Сашка, когда совсем мелкий был, думал, что все поэты так писали: и Святослав Долинский, и Анатоль Пуассэ, и даже великий Ричард Олдсмит, — в одной руке перо, другая бросает в рот семечки.

— Санька, подойди-ка, — проронил дед, не оборачиваясь.

Сашка подошёл.

Дед взглянул на него поверх очков. Очки на деде смотрелись нелепо, как вязаная шапочка на слоне.

— Вот что, я сегодня вспылил. День скверный. Скверный… да. Ты тут не при чём, и игрушки твои… — он махнул рукой, как будто и говорить было не о чем. — Не в игрушках дело. Ты этого пока не понимаешь… когда-нибудь, может, поймёшь.

Сашка тихонько вздохнул: началось.