Я выглянул наружу. Высокие окна выходили в сад, протянувшийся к дороге и дальше к реке. Я увидел арку деревянного моста, и взгляд мой задержался на ней: прочное, надежное сооружение над сверкающей водой — это была картина, которую я хотел бы как можно дольше удержать перед глазами, чтобы ощутить уверенность, ибо я чувствовал, что начинаю медленно и неудержимо соскальзывать в некий зыбкий мир ночного кошмара, где все изменчиво и расплывчато, и не могу более полагаться на собственные ощущения.
Я вдруг обнаружил, что Дансер молча стоит рядом.
— Спасибо, — поспешил сказать я. — Очень любезно с вашей стороны, право же, я доставил вам столько беспокойства. Теперь у меня есть все, что может понадобиться. И я немедленно примусь за работу. Не смею более занимать ваше время.
— Вы найдете бумагу, письменные принадлежности и все прочее в этих ящиках. Если что-нибудь еще…
— Разумеется. Благодарю вас.
— Вы всегда можете на нас рассчитывать — непременно заходите к нам, и без малейших колебаний — присоединиться к трапезе, побеседовать. Вам не следует думать, что здесь вы совсем одиноки.
Это было радушное приглашение, и мне стало как-то уютнее. Я еще раз поблагодарил Дансера, уверив его, что принимаю его приглашение авансом на все случаи, когда у меня возникнет потребность в обществе его самого или его семьи.
Дансер оставил меня одного, и его удаляющиеся шаги стихли в конце коридора. Библиотека погрузилась в молчание. Я напряженно вслушивался, но звук дыхания исчез. Я еще немного постоял у окна, глядя на снег, сверкающий на солнце, и заметил каких-то людей. Я понял, что это жена Дансера вместе с молоденькой девушкой — должно быть, няней — и детьми. Они медленно шли по направлению к мосту, мальчишки устроили возню и бросались снежками — я видел, как они смеются, как что-то выкрикивают, видел сияющие, румяные, запрокинутые вверх лица, их радостные выражения, но не слышал ни звука — они были слишком далеко внизу. Женщина опустила малыша на землю и побуждала его сделать пару шагов, но он неуверенно стоял, покачиваясь, а потом плюхнулся в снег. Остальные столпились вокруг, смеясь и скача в восторге, и мне показалось, что великолепное утро, сияние солнца, снег, голубые небеса и прекрасные старинные здания, и эта река внизу — все это своего рода счастливый рай, и они радуются здесь в своей юной невинности. Но я не принадлежал к ним, я был изгнан из рая и мог только смотреть издали, замкнутый за высокими окнами в этой комнате наверху.
Часа три я тщательно работал с материалами, почти не отрываясь, если не считать короткого перерыва, когда я сходил в свои комнаты прихватить пальто и шарф — в библиотеке было очень холодно, хотя Биглоу спустя какое-то время появился с ведерком тлеющих углей, чтобы разжечь маленькую железную печку, стоявшую в углу на каменной плите. Тепла, которое она давала, было до смешного мало, пальцы мои побелели и не гнулись, и я неуклюже возился с книжными страницами. Однако больше ничего меня не тревожило, не было никаких странных шумов, даже поскрипывания половиц. Я запретил себе думать об исчезнувшей двери и запертой библиотеке, предпочитая заниматься имеющейся работой, и убедил себя, что это была всего-навсего галлюцинация.
Как выяснилось, Дансер был прав: записи по большей части интереса не представляли. Я обнаружил даты обучения Вейна в школе и сведения о том, откуда он родом, увидел его имя в одной или двух спортивных командах нижнего дивизиона, открыл, что он был рулевым в соревнованиях по гребле, и все в таком роде. Когда я впервые наткнулся на его имя, я испытал легкий всплеск волнения, который, впрочем, вскоре прошел, пока я все корпел над материалами, а ничего более интересного не обнаруживалось. Было очевидно, что по крайней мере первые два или три школьных года у Конрада Вейна была вполне обычная школьная жизнь, как и у многих сотен других незапоминающихся мальчишек.
Я заглянул в напечатанные путевые журналы и другие книги описательного свойства. Они включали три опубликованные работы самого Вейна и два или три эссе, ставшие его вкладом в работы других авторов, но здесь не было ничего, чем бы я уже не располагал и что не читал множество раз. Другие книги касались примерно того же и были написаны людьми, чьи имена были мне знакомы, а о двоих из них говорил Бимиш, книготорговец. Они упоминали Вейна, но только мимоходом, а в нескольких трудах на него только ссылались в примечаниях.
Я начал испытывать подавленность. Кроме того, я задавался вопросом, не припрятал ли Дансер что-нибудь от меня.
Свет за окном тускнел, день близился к концу, и солнце скрылось за крышами домов. Выглядывая в окно, я каждый раз замечал, что река меняется, цвет ее из стального делается черным, а на снег ложатся тени, и он уже не сверкает. Несколько раз я прохаживался туда-сюда по комнате в попытках согреться и останавливался поближе к маленькой печке, растирая руки. Я не испытывал голода, просто читал и читал в тишине этой старой библиотеки, и не ощущал в окружающей меня атмосфере ничего тревожного, да и вообще ничего, на что имело бы смысл обратить внимание. Почти все в этот день было на удивление спокойным и умиротворяющим.
Прошло уже больше двух часов с моего прихода в библиотеку, когда я в первый раз получил некий намек на что-то, хоть немного интересное, — отчет о диспуте в старших классах. Он проходил на тему вуду и колдовства и среди выступавших был отмечен «громогласный оратор» К. П. Р. Вейн. Вскоре после этого в экземпляре рукописного журнала, который готовили и выпускали какие-то мальчики, я нашел уведомление о предполагавшемся основании «Клуба раздвоенного копыта», «частного общества для исследований, обсуждения и проведения опытов», подписано: К. П. Р. В. Это напоминало обычные попытки школяров произвести впечатление, показаться значительными, таинственными и безнравственными, на деле же — практически безобидные. Несколько более встревожило меня сообщение, появившееся в официальном школьном отчете пару месяцев спустя: по приказу главного наставника доктора Бирдлипа клуб был расформирован, и вся его деятельность, равно как и встречи между бывшими участниками запрещены.
Итак, Вейн — как и многие другие глупые юнцы до и после него — баловался оккультизмом. Это выставляло его дураком и человеком малоприятным, но меня интересовало другое: были ли те россказни и слухи, о которых мне говорили, чем-то большим, нежели просто сплетня, которая за долгие годы обросла множеством красочных подробностей подобно другим выдуманным историям, что при каждом пересказе делаются все более пугающими.
Я вернулся к перелистыванию страниц отчета, зачарованный запечатленной в нем картиной школьной жизни полувековой давности, изумляясь, сколь многое за это время изменилось, открывая любопытные мелочи, как, например, то, что до Дансера деканом был его отец. Я решил, что на сегодняшний день это будет последний том, который я внимательно просматриваю. В библиотеке становилось все холоднее, день близился к вечеру, темнело, и я мечтал о горячем чае с тостами у камина.
И тут я наткнулся сначала на сообщение в отчете, а потом на приклеенную к странице газетную вырезку о смерти мальчика в Элтоне. Его обнаружили повешенным на балке в запертой комнате. Он был избит, и было установлено, что, когда его последний раз видели несколькими днями ранее, он был чем-то очень сильно встревожен. Ему было тринадцать лет, и семья его проживала в усадьбе Киттискар-Холл, в дальней деревушке с тем же названием, расположенной в северном Йоркшире.
Имя его было Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.
9
Среди ночи я вдруг вспомнил о кожаном бауле.
ebooksa