А с товарищем Огурцовым, который на чужбине, в отсутствие родного коллектива, совсем уже пал духом и пребывал в состоянии отчаяния просто безграничного, приключилось следующее: встав внезапно на месте, как вкопанный, он медленно затем осел на колени и начал истово креститься; на небритом его лице заиграла просветленная улыбка тихого идиота. Однако ошибается тот, кто решил, что Антон Флаконыч тронулся разумом — или, того хуже, вдруг уверовал в Бога; нет! Просто, незаметно для себя, в скитаниях своих товарищ Огурцов вышел на какую-то площадь — и неожиданно увидел… оперный театр.
«Спасен!.. Наши!.. — сбивчиво думал он, чуть ли не бегом устремившись к красивому зданию. — Так значит, мы в Одессе? Что за черт!» Как работник культуры с большим стажем, Огурцов знал и помнил прекрасное здание одесской оперы; но о том, что Братислава и Одесса гордятся абсолютно одинаковыми, одним и тем же архитектором выстроенными городскими оперными театрами, именно в силу своей принадлежности к касте культурных управленцев Антон Флаконыч знать, разумеется, не мог.
Приняв привычно-горделивую осанку, товарищ Огурцов вошел в театр со служебного входа, игнорируя охрану и лишь бросив на ходу: «Дзержински!.. Дзержински опера! Фром N-ск!» И здесь директору пришлось пережить еще один шок: охранники, выкрикивая что-то на совершенно дурацком, непонятном языке: «Кто сте?!» и «Чо би сте хцел?!»[3], бесцеремонно его задержали. Тщетно кричал и объяснял им Огурцов: «Дзержински опера!.. N-ск!.. Директор!».. Внезапно, через стекло караулки, Огурцов увидел солиста N-ской оперы Егора Яновского. Неистово, на манер огромной скользкой рыбы, забившись в крепких руках охранников, Антон Флаконыч закричал: «Егор!.. Яновский!.. Где наши?!» — но тот шел мимо, как ни в чем не бывало. «Егорушка!» — отчаянно завизжал Огурцов вслед призраку спасения. Певец обернулся.
Читателю, возможно, будет небезынтересно знать, что это действительно был тенор Егор Яновский, еще не так давно служивший молодым солистом в N-ской опере. Но в силу, вероятно, недостаточного гражданского сознания и ограниченного интеллекта, он с резкой неприязнью воспринял мудрые и справедливые шаги Абдуллы Урюковича на посту художественного руководителя оперы — и вот уже три года, как работал и жил в Братиславе, разъезжая также по разным контрактам в Швейцарии, Германии, Бельгии и Австрии.
— Познаете го?[4] — спросил один из охранников того, кого Огурцов назвал Яновским.
— Ту су руси з N-ску, — ответил Егор. — Он е блазонь а опилец. Спойте са с их дивадлом.[5]
…Когда к братиславскому театру подъехала машина (ее по дружбе организовал Бустос Ганс) и Антон Флаконыч увидел, наконец, такие родные и дорогие физиономии Позора Залупилова и администратора Дыркина — он целиком и полностью ощутил, что такое настоящее человеческое счастье.
— Вы не голодны? — вежливо спросил Дыркин.
— Да, в самом деле: хотите чего-нибудь? — засуетился Залупилов.
Антон Флаконыч вдруг часто-часто задышал, нижняя губа его запрыгала; затем, громко шмыгнув носом и будучи не в силах бороться с собой, он, задыхаясь и икая, судорожно проблеял сквозь внезапно набежавшие слезы: «Ха-а… а… ха… хачу пи-и… хачу пи-и-ва!!!» И увидев, что Залупилов достал из портфеля заветную, скромно мерцавшую позолотой банку, он пал Позору на грудь, уже не сдерживая рыданий.
В аэропорту Парижа, где ничего не подозревавшие благополучные пассажиры пугались, принимая небритых и осунувшихся артистов хора и оркестра N-ской оперы за беженцев из горячих точек планеты, все автоматы, торговавшие чипсами, шоколадками и пепси-колой, были уже давно опустошены: первые сутки не было чартерного самолета из N-ска; затем вылет откладывался из-за нелетной погоды — потом все ждали Абдуллу Урюковича, по каким-то своим делам надолго запропастившегося… Самые неунывающие — как, например, артист хора Персоль — уже перешли на питание жевательной резинкой: «Зато надолго хватает!» — хохотал он жизнерадостно.
Но вот, наконец, объявили готовность — и первым к выходу проследовал Абдулла Урюкович. За ним шли: дирижер Русланов с пиджаком маэстро; режиссер Забитов с пачкой сигарет и бутылкой минеральной воды; кузина Бесноватого Азиза, его тетя Суламифь с товарищем Огурцовым под ручку и брат Абуталиб-Аги с зурной под мышкой; далее следовали Стакакки Драчулос с чемоданом Абдуллы Урюковича и Коко Мандулов с чемоданом Суламифь Бесноватой; чуть поодаль семенил секретарь дирижера Гиви с флаконом жидкости от прыщей «Ланком» в правой руке; замыкал процессию Позор Залупилов, кативший сидевшего на багажной тележке совершенно фиолетового Севу Трахеева — который, воздав должное анисовой местного разлива, так и не спел ни одного гастрольного спектакля. Одет был Сева в спортивный костюм фирмы «Адидас» и кепочку с надписью «Монте-Карло»; из-под неплотно закрытых век его ярким светом горели красные белки. Залупилов злился — и, вдыхая распространяемое Севой амбре, морщился и пьянел.
…Пока артисты N-ской оперы голодали в аэропорту уже почти третьи сутки, Абдулла Урюкович в компании Бустоса Ганса коротал время на очень уютной вилле в Монте-Карло. Вилла эта принадлежала Дону Жозефу и использовалась как для отдыха, так и для проведения деловых встреч и переговоров. Приехавший лишь к полуночи, и уже поднявшийся ни свет, ни заря, неутомимый и жадный до работы Бесноватый согласился на отдых (краткостью своею напоминавший, скорее, передышку в бою) только при условии, что Дон Жозеф подъедет для обсуждения кое-каких насущных дел.
Когда Абдулла спустился в мраморную гостиную, старый Жозеф уже сидел в кресле возле небольшого столика, наслаждаясь утренней сигарой. Он поднялся Бесноватому навстречу; его морщинистое темно-коричневое лицо светилось ласковой улыбкой.
Первым делом Жозеф расспросил дирижера о неприятностях, что беспокоили Абдуллу раньше. Дело в том, что вокруг N-ской оперы на протяжении долгого времени крутились некие молодые люди, вершившие свой нехитрый промысел: скупая билеты через «своих людей» среди служащих и администрации театра, они затем продавали их иностранным туристам — естественно, за валюту, на чем и имели свою, как говорится, корысть.
Но в последнее время бизнес их начал стремительно и резко терять рентабельность: в результате деятельности Абдуллы на посту главного идеолога театра, публика постепенно стала терять всякий интерес к происходящему в N-ской опере; а непомерный подъем цен на билеты, проведенный Бесноватым и Огурцовым (место в партере Дзержинки стало стоить в 10–15 раз дороже, чем в любой другой театр N-ска), привел к тому, что даже те немногие билеты, которые артельщикам удавалось продать, прибыль ныне приносили совершенно ничтожную.
И вот однажды, попечалившись и поразмыслив, артельщики пришли в кабинет Бесноватого. Не постучавшись предварительно и бесцеремонно выставив из помещения всех остальных, молодые люди завидного телосложения сообщили Абдулле Урюковичу безо всяких обиняков примерно следующее: мол, если театр в ближайшее время не снизит цены на билеты и не примет на работу в билетный стол «нужного человека», то в этом случае ему, Бесноватому, придется часть своих зарубежных гонораров выплачивать непосредственно им — а все остальное он, по всей вероятности, будет оставлять в аптеке.
Надо сказать, что Абдулле Урюковичу все произошедшее очень не понравилось; два сильных удара, произведенные делегатами по печени и по шее, поразили его, более всего на свете ценившего доходчивость и ясность, как-то особенно неприятно. Бесноватый, чтобы разрядиться, тут же распорядился уволить из театра всех суфлеров, а затем позвонил Бустосу пожаловаться. Бустос ахал, ужасался, утешал друга — а затем заверил, что ничего подобного в жизни больше не повторится: Дон Жозеф, по роду своей деятельности, имел несколько филиалов в России, Прибалтике и Средней Азии — хоть и не напрямую, но ему подчиненных. И правда: вскоре в кабинет к Абдулле пожаловало несколько человек, облаченных, как в униформу, в длинные кашемировые пальто. Они сообщили, что с беспокоившей Бесноватого «артелью» уже разобрались; билетному товариществу было позволено остаться при театре — при этом в обязанность им вменялось еще и следить за тишиной, чистотой и порядком на прилегающей к N-ской опере территории. Визитеры в длинных пальто уведомили также дирижера, что они будут делать множество полезных и нужных дел — и даже охрану покоя его и здоровья они отныне берут на себя. Единственным, что не понравилось Абдулле Урюковичу, была фраза, брошенная в конце разговора: «Форму оплаты мы обсудим позже…» Абдулла тут же бросился звонить Бустосу, но тот объяснил, что это лишь дань святой и незыблемой традиции, поскольку в данной сфере услуг труд всегда должен быть оплачен, и ничего страшного здесь нет: ведь те суммы, которые будут израсходованы на сервис из бюджета театра, меценат и любитель изящных искусств Дон Жозеф компенсирует с лихвой — но деньги будут перечислены уже на личный счет Бесноватого в уругвайский банк «Негрокопилка». Абдулла Урюкович тут же успокоился; а вскоре — узнав, что в порядке спонсорской помощи Жозеф оплатил изготовление специальных кофров для перевозки на гастролях контрабасов и ударных — и вовсе воспрял.
…Долго ли, коротко ли — но самолет, благополучно взлетев, набрал высоту; Абдулла Урюкович, покушав немножко плову, заботливо приготовленного тетей Суламифь, вставил в плейер диск «Караян играет Вагнера», вытянул ноги, устроился в кресле поудобнее… и под протяжные аккорды из увертюры к «Тангейзеру» уснул, умаявшись, крепким сном.
…И снятся Абдулле Урюковичу родные кавказские горы; он, совсем еще юноша, карабкается вверх, чтобы посмотреть на родной кишлак и соседние аулы сверху, с высоты орлиного полета. Стоптанные башмаки оскальзываются, мелкие камни сыплются из-под ног, но Абдулла, не привыкший отступать перед трудностями, продолжает движение ввысь. И вот — достигнув, наконец, своего излюбленного плоского уступа — молодой талант устраивается там поудобнее: именно здесь, взирая на мир свысока, любил он предаваться дерзким мечтам своим.
ebooksa