– Слушаю.
– Готов? – мужской голос. Понять сложно, но в голосе слышатся знакомые нотки.
– Допустим.
– Бери свой «аграм». Одевайся – и на выход.
Гудки.
Никита отложил мобильник. Вербовщик привык командовать, и это ему не нравилось. На войне приходилось выполнять всякие приказы. Все они были отданы таким же тоном. Сухим, не терпящим возражений. Что ж, если поднял трубку, ты готов ко всему.
За кэш.
Рамон наспех вытер полотенцем волосы. Поставил в мойку пустую чашку. За полминуты оделся, забросил рюкзак на правое плечо и покинул квартиру. Лифта дожидаться не стал. Шестой этаж – ерунда какая. Спустился на своих двоих.
Апрельский холод.
Дверь подъезда захлопнулась, и Рамон оказался один перед ликом миллионного города. Нортбург надвинулся черными громадами многоэтажек, распахнутыми в звездные дали глазами-окнами, механистическими крючьями фонарей. На парковочной площадке тускло поблескивали корпуса машин.
Тьма породила фигуру.
Фигура приблизилась к Рамону.
Вербовщик.
– Иди за мной.
Рамон последовал за нанимателем.
Бронированное стекло, заговоренное лучшими колдунами профсоюза, отделяло столовую от сумрачного осеннего мира. Гремела посуда, слышались приглушенные голоса. Пахло общепитом. А с другой стороны простирался город. Унылая путаница пакгаузов, панельных домов спальных районов, насупившихся «хрущевок» и приземистых складов. Ветер срывал последнюю листву с каштанов и тополей. Ветки бросали длинные разлапистые тени на стены домов. Фонари и неоновые вывески сражались с царством тьмы. По периметру бетонной стены скользили лучи прожекторов.
Они сидели вдвоем.
Рамон прикончил рассольник, расправился с биточками и картофельным пюре. Удивительно, но местная кухня до боли напоминала детство. Все эти летние лагеря, бюджетные столовые, санаторные обеды. Хлебушек на пластиковой тарелочке. Подстаканники. Долька лимона в чае.
Ночь означала лишь одно – Полина превратилась в зверя. И сейчас этот зверь мечется по тесной комнатушке, ломится в бронированные двери, оглашает подвалы рыком.