Слёзы навий

— Домой нельзя, — прошептал он. — Там мать… Изгонит…

Аглая воззрилась на парня. Какая мать? Что значит — изгонит? Тала говорила…

— Приемная! Килла, — он едва шепнул и повалился на руки Аглае. Ника успела подставить плечо.

— К нам точно нельзя. Меня хозяйка и так не сильно любит…

— Тала. Она не выгонит, — кивнула Аглая на бесчувственное тело Тимира. — Здесь его нельзя бросать.

Ника заглянула в лицо юноши.

— Алька, куда мы с тобой попали?

Аглая пожала плечами.

— Не знаю. Но нужно как можно скорее отсюда выбираться.

Глава 4

Тала намочила тряпку в глиняной чаше, наполненной вязкой жидкостью, и протянула Аглае.

— На сердце положи. А ты заставляй пить, — она кивнула Нике, держащей у губ юноши кружку с питьем. — Чернь на время выгонит. Вот же навеяло. Недаром воронье с утра кричало, беду зазывало. Чтоб их… — Она вздохнула. Наклонилась над Тимиром, приоткрыла одно веко, заглянула. — Закончилось спокойствие. — Знахарка отошла, накинула на плечи платок. — Вы пока присмотрите за ним. А я к главе.

— Он не хотел, чтобы Килла знала. — Аглая посмотрела на Талу. Та сокрушенно вздохнула.

— А что делать? Тьма вокруг него, в нем ужо сидит. Сейчас не скажу, а опосля вся округа от делов поляжет, кому каяться буду? — И воззрилась на Аглаю. С вызовом, с трепещущей надеждой, словно грех тот она на себя может взять. Брать на себя грех Аглая не хотела, как и каяться за судьбу округи. Ей бы свои горести разгрести. А хозяйка стояла, глядя выжидательно. И Аглая кивнула: иди.

Тала перекрестилась перед дверью и скользнула в ночь. Тявкнул, провожая хозяйку, пес, забормотал спросонья петух на плетне, заквохтал и тут же успокоился. За поселком завыли волки.

Аглая посмотрела на Тимира. Он глухо стонал, пальцы судорожно хватались за простынь, рвали ее и тут же отпускали в изнеможении. Иногда он поднимал руки, проводил ими по воздуху, словно дугу рисовал, тогда на кончиках пальцев появлялись темные пятна, и шла от них черная радуга. Он начинал биться в кровати, ронял ладони, мял в припадке одеяло. Открывал глаза — темные, сумрачные, водил ими по избе, ища что — то, но натыкался взглядом на Аглаю, вздрагивал и отключался. Дрожали закрытые веки, тонкие губы безмолвно шептали.

— Алька, как думаешь, помрет? — тихо спросила Ника и, насилу приоткрыв Тимиру сжатые зубы, влила в него несколько капель варева из кружки.

— Может, и помрет, — пожала плечами Аглая. Жалко не было. Было страшно. И маетно. Нехорошо на сердце. Вспоминалось серое Никино лицо и губы… Аглая была готова поклясться, та что — то шептала. Теперь же смотрела, и на лице ее, как и у Аглаи, не было жалости. Как же вышло, что вот так быстро они стали жестокими? А ведь Тимир ничего дурного им не сделал. Даже наоборот, Нику спас… А может, не жестокость то, а страх?

Топ, топ — из угла. Аглая покосилась на звук. Ника, проследившая за ее взглядом, взвизгнула и выронила кружку. По одеялу расплылось грязно — желтое пятно.

— Руки — то крюки, — проворчал старичок — карлик, грозя Нике крючковатым пальцем.