— Вы веселы, Маня, — сказал я с упреком.
— Ах, Андрей Осипович, я весела сквозь слезы! Я радуюсь, что наконец буду далеко, на свободе и в то же время готова плакать… разве мне легко уезжать от вас?.. — она быстро вынула платок и приложила его к глазам.
— Вот ваш паспорт, Маня, а вот деньги — тут тысяча рублей — вам хватит на первое время, потом я вышлю еще или, Бог даст, сам привезу.
— Да, да, спасибо, какой вы добрый, — поспешно пряча деньги и паспорт, сказала она. — Я телеграфирую сейчас же, как приеду… Извозчик приехал, едемте, — заторопилась она.
— Маня, — нерешительно проговорил я, — простимся здесь — там, на вокзале, будет народ — простимся хорошенько, милая.
Она улыбнулась, и, приподняв вуаль, крепко поцеловала меня в щеку.
— Не так, Маня, не так, — умоляющим голосом сказал я, и с отчаянием, охватив ее плечи, припал к ее губам.
Эти губы были покорны, но холодны, словно мертвые.
Я не выдержал, упал к ее ногам и зарыдал, спрятав голову в складках ее платья.
— Андрей Осипович, Андрей… дорогой… верьте, верьте, я люблю вас, — растерянно говорила она. — Я очень люблю вас, только, только… пора ехать… ведь уже восемь часов.
На вокзале она не захотела оставаться в зале, и мы вышли на платформу.
Она шла рядом со мною, опираясь на мою руку, еще слегка прихрамывая и молча слушая меня, а я все говорил, говорил, как в бреду, о моей любви к ней.
Не буду описывать этих минут, тяжелых для всякого провожающего. С каким отчаянием я прижал к губам ее руку!
Она высунулась из окна, и ее последние слова были:
— Спасибо — не поминайте лихом.
Поезд уже скрылся, а я все стоял на конце платформы, смотря в темноту.
Не знаю, сколько времени простоял бы я, но громовой бас вывел меня из оцепенения.
— Андрей Осипович! Мое почтение!
Я вздрогнул. Бас принадлежал нашему исправнику.
— А, Иван Ильич, здравствуйте, — рассеянно сказал я.