— А я знаю, кто это! — весело крикнул он.
— Кто? Вы знаете?
— Я бы да не знал. Да ее узнал сию же минуту, даром что она вуальку надела. Это Пахомова — податного инспектора жена.
Я молчал.
Для меня это был роковой вечер, одно из самых неприятных воспоминаний.
С Любой я объяснялся в саду… она горько, горько плакала, но гипноз был так велик, что я почувствовал не жалость, а, стыдно сказать, презрение к бедной девочке и, прислушиваясь к ее рыданиям, думал:
— Стала бы «та» плакать? Нет — сверкнула бы глазами и отошла… или вынула бы револьвер и…
Да, я был под гипнозом, в бреду, я был маньяком.
На другой день — отъезд Любочки, тяжелая сцена с родителями, все эти упреки, жалобы матери, резкие слова возмущенного отца.
Целую неделю на меня дулись, со мной почти не разговаривали, сестры ходили с заплаканными глазами.
Я уезжал верхом подальше, бродил по лесу, катался на лодке — я искал уединения, чтобы вспоминать и мечтать.
Она! Она одна была в моих мыслях — только она.
Я писал ей каждый день огромные письма, сумасшедшие, страстные, умоляя ее любить меня, верить мне.
Письма эти я адресовал: Брюссель, poste restante[19], как мы уговорились, но дни проходили, прошла неделя, а ответа от нее не было.
Что могло случиться с ней?
Я то воображал всякие несчастья, то замирал от отчаяния, что, может быть, она меня не любит. Я умолял ее сказать мне правду — хоть самую горькую, самую ужасную правду, но не оставлять меня в этой мучительной неизвестности.
Еще одно обстоятельство смущало меня — ни в городе, ни в уезде отставного поручика Малыганьева не оказалось. «Может быть, этот негодяй, после побега жены, уехал или скрывается под чужим именем», — думал я.
Вскоре мое беспокойство, моя тоска превратились в отчаяние, и я решил сам ехать в Брюссель.
В тот роковой вечер, когда это решение созрело, я почти не разговаривал с домашними и, сидя за вечерним чаем, делал вид, что читаю газету.
Все сидели молча, как на похоронах, когда доложили, что приехал исправник.
ebooksa