Про соблазн Степан уже и сам все понял. И про соблазн, и про то, отчего вдруг перестала работать волшебная вещица. Оттого и перестала, что подменили. Управляющий, видно, и подменил, когда Степан вздремнул перед дальней дорогой. Себе оставил вещицу? Не устоял перед ее силой? Богатств захотелось несметных, как у Игната, или в другом дело?
Видно, в другом – в мальчике, в тяжелобольном сыне. Когда есть вещица, что может что угодно отыскать, отчего же не попробовать отыскать лекарство? То самое лекарство, что поставит на ноги даже смертельно больного? Эх, Григорий Анисимович, что же ты наделал?! Сколько душ безвинных погубил, спасая родное дитя?! Свое дите спас, а с чужими что сделал? Не подумал, что кому-то чужие дети могут быть роднее собственных? Не поверил, что нужны кому-то сиротки?
– Не убил бы он их, пограничник. – Старуха больше не читала его мысли, просто понимала, что ни о чем другом Степан думать сейчас не может. – Не смог бы он еще и такой грех на душу взять. Ищите. С собой, видно, увез.
Искали. Прочесали всю Сибирь, потратили весь немалый Степанов капитал на поиски. Да только так ничего и не нашли, даже следов. Да и чего удивляться? Для человека, у которого есть та волшебная вещица, нет нынче ничего невозможного. Мог и за границу уехать с семьей. Взял ли с собой девочек? В такую доброту Степан не верил. Уж больно девочки приметные, если три такие рыженькие да вместе, кто-нибудь их непременно запомнил бы. Значит, оставил кому-то на воспитание. Может, всех троих разом, но скорее всего разделил детей, раскидал по стране.
В Сосновый они вернулись спустя год. Старуха к тому времени уже умерла, в избушке ее нынче хозяйничала другая ведьма, почти такая же старая, одетая в такие же черные одежды. Только на плече ее вместо филина притаилась болотная гадюка. Куснет такая – и все, нет человека.
– Умерла мама, пограничник, – сказала старуха, не здороваясь, – теперь я вместо нее. Не нашли девочек?
Он ничего не ответил, только головой мотнул, опустился на дубовую лавку, сжал голову в ладонях.
– Держись. – Ведьма села рядом. И гадюка ее сунулась к Степану в лицо – разглядывала, запоминала нового хозяйкиного знакомца.
Он держался. Как умел, так и держался. За себя не боялся, боялся за Дмитрия с Артемием. Раньше, пока искали девочек, пока у парней оставалась хоть какая-то надежда, они тоже бодрились, а как вернулись в Сосновый, так будто сломалось в них что-то. Окончательно сломалось. Снова кинулись искать потаенный дом. Так нынче называли местные исчезнувшее поместье. Искали, но не находили. Да и кто найдет, если даже он, пограничник, больше путей не видит?
– Когда-нибудь увидишь. – Эта ведьма тоже читала мысли, совсем как ее мать. – Или ты увидишь, или потомки твои. Веками держать границу ни у кого не получится. Девочка, я знаю, сильная, но и тот, против кого она стоит, тоже силен. Придет время, истончится морок, в некоторых местах человеку получится пройти через границу. Такой, как ты или как я, пройдет и обратно вернется, а обычный может уже и не вернуться. А если он, – ведьма посмотрела куда-то вдаль, где в черной башне был заточен Вран, – найдет себе нового зверя, силы его начнут расти. Наступит час, когда девочка не сумеет его удержать, и все повторится. Но мы с тобой, пограничник, тех темных времен уже не застанем. У нас нынче своя работа. Я за лесом стану присматривать, ты за людьми и безвременниками. Следи, чтобы к границе не приближался ни живой, ни мертвый.
– Как следить, когда границы я той больше не чую?
– Почуешь. Переступить пока не сможешь, но чуять будешь. Вижу, хочешь о чем-то меня попросить. – Она погладила гадюку по треугольной голове. – Проси. Если в моих силах, помогу.
– Мне не нужно, я сам. – Степан вздохнул. – Ребятам помоги. Тяжело им. Время идет, а легче не становится, словно привороженные они.
– Привороженные, – ведьма кивнула. – Такая уж у них любовь…
– Пусть забудут. – Вот он и сказал то, что мучило, не давало покоя. – Пускай все забудут. Пускай живут обычной жизнью. Довольно с них, и без того настрадались. Сделаешь?
Прежде чем ответить, она долго молчала, а потом кивнула.
– Смогу. Забудут они и женщин своих, и детей. Тебя тоже забудут, пограничник. Забудут и уедут, потому как ничего их души здесь больше держать не будет.
– Пусть уезжают, так даже лучше.
– А сам-то что, пограничник? Хочешь, и твою ношу облегчу?
– Нет. – Он мотнул головой. – Я хочу помнить.