– Прости меня, Гринечка.
Он бы простил! Он бы что угодно ей пообещал в обмен за смерть, а она вдруг покачала головой.
– Не могу, миленький.
– Можете, тетя Оля! – Слова давались тяжело, больно было говорить, больно было дышать и двигаться. После такой-то боли, умирать вовсе нестрашно. – Я разрешаю. Никто вас за такое винить не станет. Тут осинок вокруг много… как специально, тетя Оля. Или ножиком в сердце… У меня ножик… В кармане пальто… Вы гляньте, тетя Оля… Я сам уже не могу…
Ножик она нашла быстро. Смотрела на него точно так же, как до этого на Григория. Смотрела, а потом вроде как прицелилась. Она прицелилась, а он зажмурился, не захотел смотреть в глаза неминуемой смерти. Вот только обошла смерть стороной, побрезговала, видать.
– Прости меня, Гринечка, – сказала тетя Оля таким голосом, что глаза он открыл. Хоть сил почти не осталось даже на такую малость.
Сказала и черкнула ножом по своей раскрытой ладони.
Запахло кровью. Ах, что это был за запах! Ни с чем такое не сравнить, ничем не заменить! И нежить в нем встрепенулась, дернула его вверх, навстречу раскрытой окровавленной ладони.
– Что вы делаете, тетя Оля?.. – Только и получилось сказать.
– Пей, Гринечка. – А ладонь раскрытая уже близко-близко, перед самым ртом, дразнит, душу вынимает. Или нет у него больше души? – Пей!
Вот тогда Григорий и понял, кто он теперь на самом деле. Понял, что не осталось в нем больше ничего человеческого, что не устоять ему перед соблазном, перед этим одуряющим, с ума сводящим запахом. Как раньше без такого жил?! Выходит, и не жил вовсе. Только сейчас и начнется его не-жизнь.
Впился зубами со звериной яростью. Сначала в плоть, потом в кость. Вгрызся с урчанием, глотнул сладко-горячее, живое. А она даже не вздрогнула, не отдернула руку. Стояла перед ним на коленях, смотрела с жалостью. Не понимала, что не отпустит он ее теперь живой. И рад бы, да не сумеет, потому что нечеловеческого в нем с каждым глотком становится все больше. Потому что она сама виновата!
Григорий пил, наполнялся чужой упоительно сладкой жизнью, а мир вокруг него закручивался, уплотнялся, пока не превратился в узкий светящийся тоннель. И в самом конце этого тоннеля его ждала маленькая синеглазая девочка. Ангел? Разве ж заслужил он, чтобы с той стороны его встречал ангел?!
– Остановись, Григорий, – велел ангел голосом тети Оли и с силой толкнул в грудь, вышибая его из тоннеля в ворох прелых листьев.
И в то же мгновение пришла боль, по сравнению с которой прежняя показалась щекоткой. Рвало, выворачивало наизнанку, и изнанка эта чувствовала все: прикосновение воздуха казалось ударом плети, тихий шепот оглушал, как взрыв боевого снаряда. Вот такая чувствительная у него оказалась изнанка… А выпитая кровь смертельным ядом растекалась по жилам, выжигала Григория изнутри, уничтожала.
– Что это?.. – только и смог спросить. На большее не осталось сил.
– Это погибельная кровь мертворожденного, Гринечка. – Женщина, которая обманула и предала, протянула было руку, чтобы погладить его по голове, но не решилась. Правильно, что не решилась. Он бы нашел силы, чтобы впиться ей уже не в руку, а в глотку. Помогла бы ненависть. – Это шанс для тебя, миленький. Один на миллион, но уж какой есть. Ты же фартовый. – Она говорила, а из синих-синих глаз ее катились слезы. – Ты фартовый, Гринечка. Даст бог, справишься.
Он не справится! С этим никто не справится! Никакой фарт не поможет.
– Я просил помощи… – просипел, выкашливая из глотки черную погибельную кровь. Теперь уж точно погибельную… – А вы… что вы наделали, тетя Оля?..
– Мне пора, Гринечка. – Она встала с колен. – Дальше ты сам…