– Тогда пойдем со мной, дитя. С вашего позволения, Уиннифред.
Печатать я и вправду не умела. Но все равно пошла за ней.
Директриса вплыла в свой кабинет, величественной медлительностью напоминая старинный парусник. Ее накрахмаленные юбки поскрипывали и шуршали, как паруса, раздуваемые сильным морским ветром. Из этого описания, над которым я изрядно потрудилась, читатель может сделать вывод, что, во-первых, я учусь изъясняться литературно, и, во-вторых, директриса выглядела довольно старомодно: большой турнюр, корсет на китовом усе, пышные юбки. Последние колыхались от движений, казалось, никак не связанных с движениями тела под ними. На секунду мне даже показалось, что под платьем у директрисы еще один человек, живущий своей жизнью. Затем я отбросила эту мысль не только из-за ее глупости, но и из-за того, что никакой необходимости в подобных фокусах не было: в школе, где призраки считались делом обычным, никому бы в голову ни пришло творить воображаемые чудеса.
Кабинет директрисы представлял собой довольно мрачное помещение с высокими окнами и деревянными панелями на стенах. Ставни были опущены, а на одной из стен над пневматической трубой и дверцей, которая, как я потом поняла, вела в шахту кухонного лифта, висели две картины маслом в коричневых тонах, при беглом взгляде на них оказавшиеся портретами кролика и крольчихи, наряженных в человеческое платье по старинной моде. На внушительной каминной полке, слегка накренившись, стояло чучело серого попугая, довольно пыльное; в камине я увидела чугунную печку, старый, облезлый лоток для угля и кочергу. По обе стороны от камина имелись многочисленные встроенные шкафчики с полками и ящичками; каждый ящик был снабжен аккуратным ярлыком. Некоторые полки были разделены на ячейки, первоначально, по-видимому, предназначавшиеся для документов. Теперь в них стояли странные шишковатые предметы, желтовато-прозрачные и небольшие – анатомические модели или что-то подобное. Однако центральное место в комнате занимал громадный старый письменный стол, на котором я увидела: промокательную бумагу; письменный прибор с чернильницей; несколько перьевых ручек; подозрительный маленький предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался кроличьей лапкой, довольно облезлой (я опрометчиво наклонилась, чтобы разглядеть ее, и вздрогнула от резкого «Не трогай!»). Кроме того, там имелись два механических прибора: назначение одного из них было мне известно, а вот второго, гораздо бо́льшего размера – нет. Первый был пишущей машинкой.
(Позвольте на минуту отвлечься и признаться в любви к своей пишущей машинке – втайне я считаю ее своей. Позвольте рассказать о том, как нравится мне золотая надпись «Андервуд», выгравированная на ее глянцевом черном корпусе, жучиный профиль которого, кстати, чем-то напоминает капот автомобиля, что привез меня сюда. Как люблю я круглые клавиши, такие гладкие на ощупь! И смазанные молоточки, печатающие эти слова – мои слова – ровными параллельными строчками.)
Директриса указала на второй прибор, состоявший из медной проволоки, нескольких бумажных конусов, вложенных один в другой, стеклянных сосудов и большой медной трубы, отшлифованной до блеска. То была старая модель аппарата, которым я пользуюсь до сих пор.
– С помощью этого передатчика я получаю донесения из мира мертвых, – сказала она.
Я спокойно кивнула. У меня есть одно полезное свойство: я умею казаться спокойной, даже если внутри бушует ураган. Я научилась этому в безжалостных коридорах Бруклинской академии для неблагополучных девочек, ненадолго ставшей моей альма-матер, и довела свое умение до совершенства в теткином доме. Оно не спасало меня от унижений, зато не позволяло моим обидчикам испытывать радость при виде моих слез, ибо я ничем не выказывала своего расстройства.
– Когда-нибудь мы изобретем автоматический способ записывать донесения с той стороны, но до тех пор приходится полагаться на человеческий слух. Нам помогают ученики: они прислушиваются к трубе и записывают все, что услышали. К сожалению, Эмили Калп… недавно мы лишились стенографистки. Можешь ли ты подолгу концентрировать внимание?
– Да, мэм.
– Иногда приходится работать ночью.
Я заверила директрису, что готова при необходимости пожертвовать сном, лишь бы оказаться полезной.
– А как у тебя с орфографией?
К счастью, в ответ на этот вопрос мне лгать не пришлось. Хотя я боялась «Орфографической пчелки»[16] как огня – ведь многие буквы алфавита я выговорить не могла, – с правописанием у меня все было гладко, лишь бы рот не открывать.
– Я проэкзаменую тебя. Согласна?
Я не возражала.
– Ты обнаружишь, что сообщения из мира мертвых иногда отрывочны и всегда звучат странно. Я прошу тебя не исправлять ошибок без особых на то указаний, а записывать все в точности, как услышишь в трубе, если сумеешь разобрать отдельные слова. Паузы не менее важны, чем слова, а выразительный рисунок речи придется отображать на письме скудными средствами пунктуации: запятыми, точками, многоточиями, чистой строкой. Как у тебя с пунктуацией?
Я хотела было ответить, что с пунктуацией у меня гораздо лучше, чем с речью, но она угадала мое желание съязвить, прежде чем я успела это сделать, и равнодушно проговорила:
– Остроты тут неуместны. – Она усадила меня на стул и отодвинула кроличью лапку подальше от меня. – Аппарат очень легко расстраивается. Будь осторожна и не прикасайся ни к одной из его частей, кроме раструба, и то при крайней необходимости. Ты готова? Я отправляюсь.
В следующие несколько минут я стала свидетельницей самого ошеломляющего зрелища в своей жизни.
ebooksa