Вдалеке открывается дверь – прямоугольник желтого цвета, – и сгущающаяся тьма становится непроглядной. От большого прямоугольника отделяется малый и плывет от освещенного берега – школы – через сад по направлению ко мне. Это Кларенс; он ищет меня. Сначала он заглянет в беседку. Говорила же: он в беседке. Потом поищет в лабиринте. Верно: он в лабиринте. У входа в лабиринт он остановится. Он останавливается. Окликнет меня. Я его не услышу. Тогда он зайдет в лабиринт и заблудится.
Наступает завтра. Оставив на скамейке перо и письмо, я пошла в лабиринт выручать Кларенса, который был очень рад меня видеть, хоть сначала и встревожился, завидев мою темную фигуру, движущуюся к нему навстречу. Странно, что школьная прислуга, давно привыкшая к таким проявлениям призрачного мира, как стучащие столы, эктоплазма, голоса, тем не менее испытывает глупый и необоснованный страх перед привидениями, обретшими форму, смутно напоминающую человеческую (они думают, что те выглядят как белая простыня на палочке, издающая заунывный стон).
Я решила отвести Кларенса в дом и забыла письмо на террасе на ночь. Вы видите, что с ним стало: оно покоробилось от влаги и подверглось нападению слизняка-книгочея, оставившего на нем свой серебристый след. Обнаружив брошенное письмо во время утренней прогулки, я подобрала перо, окунула в чернильницу и готова была продолжить свое повествование… но забыла, о чем шла речь.
Кажется, я не рассуждала на какую-то конкретную тему; лишь чувство, что что-то клыкастое раздирает мне глотку, не давало мне покоя.
В детстве я любила трясти головой, пока в глазах не потемнеет. Косы били по лицу, слюна размазывалась по щекам. Мне казалось, будто в горле, глазах или ушах – или во всех этих местах одновременно – застрял чужеродный предмет, и я стремилась вытрясти его оттуда. Позже я поняла, что стремилась избавиться не от предмета, а от самой себя. Я была маленькой, но уже встала на путь избавления. Иногда, если память меня не обманывает, у меня даже получалось добиться желаемого и на несколько минут или целых полдня освободиться от себя и очутиться в раю. Воздух там был прозрачным и холодным, ветки – почерневшими, ягоды – алыми, как огонь, заиндевевшие травинки – острыми. Но с возрастом эта способность исчезла, и я перестала даже пытаться проникнуть в этот хрустальный мир. Не потому, что ощущала перед собой препятствие, а потому, что
Может быть, поэтому давно ушедшие стали мне ближе живых. Я не хотела бы вернуть их, ведь именно их отсутствие мне в них больше всего нравится. Мертвые никогда не присутствуют в этом мире целиком, а именно эта полнотелость претит мне в живущих. Мы слишком зримы. Между тем, самая сокровенная часть меня принадлежала хрустальному миру, существующему за пределами моего существа, а может, даже была этим миром. Ветки и ягоды… Зачем утяжелять их плотью и костями? Мясом человеческим? Моя прежняя форма казалась мне слишком плотной. Лучше всего умереть от истощающей болезни, решила я; истаять, иссохнуть, истончиться. Стать тенью и смотреть на мир сквозь свою прозрачную плоть. И, достигнув хрустальной прозрачности, умереть.
Но я не умерла. Поэтому я и обратилась к призракам. Ибо есть ли лучший способ избавиться от своего присутствия, чем впустить в себя кого-то другого? Признаюсь, мне было даже все равно,
Я писала эти строки с таким чувством, что перо прорвало бумагу и застряло (видите эту дыру?). Я выдернула его, но слишком резко, и оно отлетело в кучу сухой листвы, откуда я его достала, но как долго я искала его там – не знаю. Может ли сухой лист содержать в себе целый мир? Способен ли он удовлетворить жажду, что копилась в нас годами? Сомневаюсь. Но эту возможность нельзя исключать. Лист хрустит в руке, рассыпается на трапециевидные сегменты и пыль. Его скелет, все еще гибкий, похож на кисть с растопыренными пальцами. Но эти строки – лишь описание листа. Вы знаете, как выглядит настоящий лист. Листья окружают вас. Вы же мертвы. Вы сами стали листом.
6. Последнее донесение (продолжение)
Тропа, овраг, поля, чертополох напоминают мне о чем-то. Дай мне минуту, постараюсь вспомнить. Впрочем, странно, если бы все не напоминало бы мне обо всем. Ты, к примеру, напоминаешь мне девочку, за которой я гонюсь. Девочку по фамилии Финстер. А твоя фамилия – Грэндисон, если мне не изменяет память. Несмотря на свою юность, вы обе похожи на маленьких старушек, но старушек совершенно разных. Одна спокойна, работяща, рассудительна (ты), другая – хитра, дерзка и полна злобы. Взгляд у обеих проницательный и осуждающий, лоб – высокий, покатый, волосы – курчавые и черные. Ловкие пальчики всегда при деле: теребят пуговицы, ковыряют коросту, нажимают на клавиши. В остальном вы совсем разные: у тебя темная кожа, у нее – белая с нездоровой желтизной; ты почти вдвое выше нее. Пожалуй, главное, что вас объединяет – то, как я смотрю на вас. От вас обеих мне что-то нужно, хотя что именно мне нужно от нее – пока не знаю.
От тебя мне нужен слух. Твои уши и пальцы, которые нанизывают мои слова на нить повествования, как бусины. Благодаря им я бегу вперед по странице навстречу девочке, которая, должно быть, уже близко, может быть, уже на следующей странице, или через одну – я слышу шум, и если это не черви, то определенно шаги. Скорей, скорей! Переверни страницу!
Но нет, я снова запуталась. Ты не можешь перевернуть страницу, которая еще не напечатана, и посмотреть, что там написано. Время не позволяет таких искажений.
Но погоди-ка! Если все, что я говорю, сбывается, значит – слушай внимательно! – значит, я могу сказать, чем она занята там, через две страницы от меня. «Через две страницы от меня она шагает по усаженной кипарисами дороге» – скажи я так сейчас, это осуществится? Быть может, уже осуществилось? Значит ли это, что я могу влиять на будущее?
И если так, могу ли я словами загнать ее в угол и заставить дожидаться меня?
Я могла бы сказать, что через две страницы девочка идет по белому листу и гравий хрустит у нее под ногами. Она пинает камень, и тот ударяется о следующее предложение, в котором в общих чертах и с пренебрежением к деталям описана форма карнизов и слуховых окон на фоне синего неба. В этом описании читатель, несомненно, узнает здание Специальной школы, а в следующем за ним придаточном предложении – болотистую пустошь, поросшую чертополохом и тянущуюся до самых холмов на горизонте.
Так вот что это было.
Не успевает Финстер коснуться ручки, как дверь перед ней распахивается; на пороге никого. Она слышит далекий гул – вероятно, звук моего голоса вперемешку со стуком пишущей машинки –
Никак не пойму, с чего я вдруг взялась повторять проверенные формулы нашей достопочтенной проводницы мисс Кэвендиш, которая работает у нас на полставки с незапамятных времен, и пытаться вернуть прошлое, хотя должна предвосхищать будущее. Только здесь, в этом краю, прошлое может становиться будущим. В краю, где времени не существует вовсе, нет смысла проводить различия между прошлым, будущим и настоящим. Они здесь настолько неважны, что порой я задаюсь вопросом, есть ли закон, препятствующий будущему наступить здесь раньше времени. В краю мертвых все времена сосуществуют, а следовательно, мой призрак уже бродит где-то рядом, он был здесь всегда; держал мне теплое местечко, как закладка в книге.