Она стремительно идет по коридору, подметая пыль тяжелыми юбками, проходит мимо окна, и на нее падает полосатый свет, проникающий сквозь ставни, а потом снова, когда она проходит мимо следующего окна, и снова, и снова. Лорнет царапает ткань накрахмаленного лифа. Шелковый ридикюль, который она держит у талии, набит громоздкими инструментами: слуховой рожок; шпатель для языка; расширитель. В руке у нее блестящая металлическая линейка. Рот растянут проволочной сеткой. Говорят, перед отходом ко сну она смачивает губы типографскими чернилами и не снимает это приспособление даже на ночь. Натерев проволочный каркас стирательными резинками изнутри и снаружи, она оборачивает его марлей, и ее лицо становится похоже на поросячью морду. Но сегодня каркас не обернут, и слюна стекает по подбородку на аккуратно подвязанный льняной слюнявчик. Я отмечаю эту деталь, как отмечаю все, что может впоследствии оказаться полезным.
В пять утра, перед утренней гимнастикой, директриса приступает к разминке – она называет это «раздраить люки». В ход идут все инструменты из ее арсенала: распылители с камфарой и ментолом, челюстные динамометры, ватные тампоны, резиновые груши, кляп-намордник из металла и фарфора. Заслышав стук ее каблуков или завидев подрагивающую тень ее поросячьей морды, ученики, едва успевшие застегнуть пуговицы на форме, с щеками, посиневшими от умывания ледяной водой, спешат скрыться в коридорах или прячутся в шкафах, выходя оттуда только долгое время спустя в облаке выпорхнувшей моли и сами как моль, с глазищами в пол-лица.
Весь день директриса лавирует в лабиринте кабинетов и спален, комнат для живых и комнат для мертвых. Ее маршрут, как она сама объясняет, продиктован «скорее правилами построения высказывания, чем целесообразностью». Стук ее каблуков раздается в галереях, где витают призраки, в лабораториях, заставленных макетами и механизмами, в подземных темницах, где отбывают наказание нарушители, в спортивном зале, где дети снова и снова ныряют в свои глотки и выныривают из них. Ее юбки шуршат в отгороженном портьерами лазарете, где ожидающие появления на свет ротовых объектов лежат в полумраке, глядя на картины с изображением дыр и тьмы. Их губы густо смазаны гусиным жиром, а младшие ученики заботливо массируют их шеи, запеленатые в ткань. Проходя мимо шеренги самых маленьких воспитанников, выстроенных по росту, она наклоняется и прислушивается к каждому рту. Ватным тампоном, пропитанным морфином, смачивает саднящие миндалины; раздает желающим микстуру из чернил и рвотного корня и припарки из бумажной кашицы с кантаридином, а жалующимся советует «сделать вид, будто вас здесь нет». Шикает на праздно болтающих, пресекает шалости, завязывает кляпы морским узлом (и никогда двойным), выдает дефлекторы и туго затягивает намордники, осматривает проволочные сетки и ветроуказатели, настраивает частоту голоса, твердой рукой перекрыв дыхательное горло и дав обладателю слишком писклявого тембра нюхнуть аммиака. Наставница и монарх, первосвященница и инквизитор в одном лице, она властвует здесь безраздельно.
За ней в свинцовых ботинках как бык топает грузная и растрепанная Другая Мать: загоняет детей в классы, вручает указки преподавателям не-речи и поправляет маски, меха и бумажные рожки без спроса и разумения. Внезапно заходит в диктовочную, неся в руках дрожащий ворох бумажных шаров; комкает газеты, набивает ими искусственные легкие, заставляет проходящего мимо ученика высунуть язык и прижимает его деревянным шпателем. Тем временем Уит и Макдугал неслышной поступью шагают по рядам, ощупывая проволочные сетки пальцами в белых перчатках и извлекая из них родившиеся ротовые объекты, которые затем заворачивают в подгузники, чтобы впитать слюну и уберечь их на время пребывания в нашем мире, и уносят, благоговейно баюкая в объятиях. Каким-то образом эти двое всегда догадываются, когда и у кого объект должен появиться на свет. Подобно паукам, почувствовавшим дрожь в том или ином углу паутины, они отличаются особой чувствительностью к колебаниям в ткани Покрова, за которым находится край мертвых. Часто им удается оказаться на месте еще до того, как объект появляется на свет, и тогда они помогают доставляющему раскрыть рот чуть шире и, подцепляя объект согнутым пальцем, извлекают его. Порой кто-то из учеников, не понимая, что происходит, начинает сопротивляться.
– Вы не можете забрать его! Он мой! – Виктория уворачивается и бросается бежать, обхватив свою сетку руками; та бултыхается из стороны в сторону. – У-у-уйдите! От-т-т-тстаньте от меня! – Она бежит и опрокидывает стулья. Скрывается в конце коридора.
Вечером директриса, по-прежнему затянутая в креп и корсет на китовом усе, восседает на диване, набитом конским волосом, в окружении труб, чучел животных и траурных портретов с волосяными венками [26]. Скрипучим голосом она начитывает запись на фонограф Эдисона: «З-з-зачем возвещать о чем-либо, коль скоро это не станет сенсацией? Что хорошего в том, чтобы быть директрисой Специальной школы Сибиллы Джойнс для детей, говорящих с призраками, раз мне все равно не стать популярнее сестер Фокс и прелестнее Коры Хэтч [27]?» Она отхлебывает из сосуда в форме мозга, за наполнением которого следит Другая Мать: чтобы облегчить накопившееся за день напряжение, вызванное руководством учебным заведением и общением с большим числом потусторонних сущностей, та подливает в него болеутоляющее от фирмы «Стикни и Пур» – «1,8 гранул опия на жидкую унцию». Помассировав ушные мочки, директриса измеряет рот штангенциркулем и снова принимается начитывать запись. «С-с-сами пос-с-судите, з-з-зачем…»
Когда в школу наведываются посетители, директриса устраивает показательные сеансы, окружая особым вниманием состоятельных родственников, которых можно уговорить оплатить не только обучение собственного чада, но и выделить деньги на стипендию для неимущих или новую спортивную площадку. По ее требованию мистер Ленор, наш учитель актерского искусства, заставляет нас разыгрывать сценарии «спонтанных» спиритических сеансов, заучивать их с точностью до последнего слова. Ничуть не смущаясь своего мошенничества, он заявляет, что раз мы показываем на публику поддельный сеанс, это вовсе не означает, что мертвых не существует. Мошенничество – не порок, внушает нам он: «Ведь именно когда мы притворяемся, в наших словах чаще всего проскальзывает истина». По маршруту, столь тщательно спланированному, что он производит впечатление спонтанного, директриса ведет гостей на прогулку, умело выуживая крупицы информации. После этого ей достаточно отвести в сторонку одного из учеников, и тот бежит к мистеру Ленору с указанием ввести изменения в сценарий: такая-то гостья желает пообщаться с усопшей теткой, старой девой, предпочтительно с помощью воспитанной юной леди; такой-то джентльмен – с малышом, безвременно почившим от скарлатины. Есть и те, кому особое удовольствие доставляет вид мальчика с повязкой на глазах и ветроуказателем во рту, и чтобы его язык был стреножен, щеки оттянуты в стороны защелкивающимися фланцами, а кто-нибудь из наставников щекотал бы ему глотку павлиньим пером.
Среди мальчиков любимцем публики был О’Доннелл: горделивый, белозубый, с прелестно взъерошенными белокурыми локонами (ерошил локоны перед приходом гостей мистер Мэллоу под руководством мистера Ленора). Из девочек предпочитали Смитсон – за кудряшки и крошечные ноготки-жемчужинки на розовых пальчиках – и Диксон за глянцевую темную кожу и театральность, с которой она выпрямлялась, вздергивала подбородок, вздрагивала и начинала вещать громким мужским басом. Я не радовала глаз своим видом, и для показов меня выбирали редко.
Кое-кто из посетителей, покраснев и говоря слишком громко, просил разрешения остаться наедине с одним из юных дарований; мол, им хотелось собственноручно прощупать ткань Покрова, дабы дуновение потусторонней жизни охладило их пылающие щеки. Они также желали своими глазами увидеть рождение ротового объекта, а может быть, даже подставить ладони или помочь ему появиться на свет, поддев его пальцем. На эти просьбы директриса или ее заместители спокойно отвечали, что это «н-не п-п-представляется возможным, к в-в-великому нашему сожалению, ибо дети должны находиться под присмотром специалиста на каждом этапе обучения. Всегда остается опасность, что ученик по неопытности вызовет враждебного призрака. Руководство школы неоднократно пыталось включить в договор пункт о снятии с себя ответственности за увечья или смерть, навлеченную гневом усопших, однако страховщики не пошли нам навстречу… Вы хорошо себя чувствуете?»
Документы
Отрывок из «Наблюдений очевидца»
Пока я собираюсь с мыслями по поводу более серьезных вопросов, позвольте обратить внимание на вечный тандем «боль – удовольствие», в жизни Специальной школы существовавший в виде наказания и игры.
Первому в Специальной школе уделяется гораздо больше времени. Директриса ждет от учеников безупречного послушания и следования правилам, а встретившись с сопротивлением, не колеблясь отсылает ученика в подземную темницу. В день, когда я совершал экскурсию по школе, темница была занята (в ней сидела девочка, которую заподозрили в краже кроличьей лапки, принадлежавшей директрисе Джойнс – тяжкое преступление по меркам школы), и меня не пригласили осмотреть ее, но со стороны темница, как и следовало ожидать, выглядела мрачно и безрадостно. Однако ее основным назначением было не причинение мук, а насильственная «прочистка труб» и «устранение помех», препятствующих свободному передвижению мертвых из их края в глотку ученика и обратно. Существовал также ряд менее суровых наказаний. Перечислю самые необычные из них.
Языковая порка (имеется в виду не словесный разнос, а именно порка языка миниатюрной кошкой-девятихвосткой [28], изготовленной из бумаги; на девяти бумажных хвостах этой плетки записан подробный отчет о нарушениях отбывающего наказание).
Удила (наподобие конских, используются, чтобы обездвижить челюсть).
Битье (не ребенка, как можно было бы предположить, а битье в особый барабан, называемый Ушным, тембр которого неприятен человеческому слуху).
Зачитывание вслух описательных пассажей вроде следующего: «Седло, украшенное вытравленным орнаментом из букв неизвестного алфавита, вероятно, амхарского, с обернутыми вокруг луки поводьями, по всей видимости, порвавшимися и связанными узлами в нескольких местах». Или: «Страницы этой книги поросли пятнистой шерстью; чтец проводил по ней рассеченным пальцем». (Признаюсь, мне даже страшно предположить, какие слезы и мольбы о пощаде следовали за чтением этих строк.)
Аналогичным наказанием становилось привлечение внимания ученика к предметам, находящимся от него в непосредственной близости. Сами по себе эти предметы не внушали страх: среди них не было орудий пыток или какого-либо указания на то, что эти объекты будут использовать по назначению. Не угроза наказания таилась в этих предметах – они
Тем не менее, ученики признавались, что карательные предметы нередко продолжали внушать им ужас даже после окончания наказания, поэтому директриса с особым тщанием относилась к выбору этих объектов, казавшемуся случайным лишь постороннему взгляду. К примеру, совершенно ни к чему было прививать подсознательное отвращение к предмету ежедневного пользования – ночному горшку, ботинку, перу. Однажды я видел ребенка, который вздрогнул и заплакал, наткнувшись на брошенное завхозом в коридоре оцинкованное ведро.
Последнего наказания, о котором я хочу вам поведать, страшились особенно. От других его отличало то, что невозможно было определить, являлось ли оно наказанием; оно не причиняло боли и унижения, не стесняло ученика в движениях и порой даже казалось приятным. Я так и не смог понять, каким образом страдающий от приятного действия (а по заверениям переживших наказание, это нельзя было назвать иначе как страданием) внезапно понимал, что на самом деле оно является наказанием, но сомнений быть не могло: мои информаторы один за другим описывали внезапно охватившее их чувство абсолютного ужаса. Это лишь мои предположения, однако мне любопытно, не потому ли данный вид наказания так страшил учеников, что его действие нельзя было ограничить определенными рамками; столкнувшись с ним однажды, ты в дальнейшем ожидал, что подобное может повториться в любой момент. С тех пор, как я узнал об этом, в минуту самого сладостного удовольствия мне и самому не раз лезла в голову иррациональная мысль, что, вероятно, этот персик и эти объятия не так хороши, как казалось; что, может быть, таким образом директриса тайком мстит мне за тот или иной проступок. Читатель наверняка уже почувствовал, каким образом подобные подозрения навлекают тень на каждый момент жизни и сами по себе становятся формой наказания, ничуть не способствуя счастью. Директрисе ничего и делать не пришлось, лишь намекнуть на возможность подобного наказания в будущем. Само собой, эффективность наказания всецело зависела от чувствительности жертвы; в случае с закоренелыми преступниками оно едва ли возымело бы действие. Однако ученики неизменно упоминали о нем с почтением, граничащим с благоговейным ужасом; с таким же благоговением они относились и к директрисе.
ebooksa