– Почему-у… болван?
– Сожрали.
Антон вздрогнул, и Левиафан тут же поправился:
– Не букф… буквально. – Он наклонился вперёд, сверля двоедушника взглядом. – А ты как? Сожрал кого-нибудь за двадцать лет?
– Если б я знал! – тоскливо вырвалось у Антона. – Мама уверяет, что нет. Она привязывала меня, когда я был маленьким, но потом я научился рвать верёвку. Стала выпускать в лесу – заметили, чуть не подстрелили. Пришлось искать помещение побольше…
– Мама, – медленно проговорил Левиафан. Потрясающе, как у смертных развит материнский инстинкт. Повезло же…
Антон активно закивал и припал к бокалу.
– А ещё кто-то есть? Отец? – Левиафану действительно было интересно. Антон потускнел и пожал плечами:
– Отец исчез. Сразу после моего первого превращения. Вечером лёг спать – а утром проснулся на полу, кругом разгром, вместо одежды обрывки, а он уехал. Мама, конечно, сказала, что у него были причины…
Левиафан пристально посмотрел на двоедушника. В голове зашевелилась смутная догадка.
– Сколько тебе было?
– Десять.
Десять. Левиафан встал, с трудом удерживая равновесие, и протянул к Антону руку:
– Можно?
– Можно. А ч…
Он не успел договорить. Левиафан опустил ладонь на взъерошенные каштановые волосы и прикрыл глаза. Сознание двоедушников похоже на подземелье, где стены утыканы шипами, но сейчас тот был расслаблен и не ждал подвоха. Левиафан нырнул, мягко раскрутил спутанный клубок. Нашёл нужную ночь – и в него вихрем ворвались чужие воспоминания. Те, о которых никогда не смог бы рассказать сидящий перед ним человек.
Детская комната. Узкая кровать, воздушный змей над шифоньером, шторы вместо двери. Корчи, затухающая боль, незнакомые телу ощущения – кожу покалывает от проросшей шерсти, мир теряет цвета, запахи сводят с ума. В дверях замирает мужчина, Левиафан видит, как шевелятся его губы, произнося имя. И в следующий миг сознание затопляет голод и дикая ярость.
Человек.
Прыжок.
Вкус крови.