Мент,

— Я это знаю. И еще три года назад, даже год назад, я бы согласился с тобой. Но сейчас я вижу государство, которое грабит собственный народ. Проводит шоковую терапию, отбирая у стариков сбережения, а у молодых будущее. Ты можешь мне ответить, куда пойдут сданные государству конфискованные деньги, а?

— Саша, это другой вопрос.

— Нет, Настя, это главный вопрос. Если бы деньги отдали людям, у которых они украдены… Если бы они пошли на увеличение зарплаты учителям, библиотекарям, ученым, да в конце концов ментам… Но они будут съедены огромным госаппаратом, разворованы, растрачены на съезды, загранкомандировки, приемы, совещания и черт знает на что еще! Самым обездоленным все равно не достанется ни копейки. И ты предлагаешь отдать деньги этому государству? Нет, родная, это ты предлагаешь совершить преступление, а не я.

Настя молчала, курила сигарету за сигаретой. Зверев ощутил в ней некоторую неуверенность и усилил нажим. Неизвестно, удалось бы ему уговорить судью, если бы он не уговаривал одновременно и самого себя… А именно так и было: он обламывал себя, успокаивал свою совесть.

Подавляющему большинству людей это, кстати, удается без особого труда. Такая уж странная штука — совесть. Нематериальная, вроде, штуковина… не придуманы приборы, чтобы ее измерить или взвесить.

Разговор опера и судьи был долгим, тяжелым, путаным и завершился тогда, когда Сашка исчерпал все свои аргументы и выдал самый последний. Тот, с которого, собственно, надо было начинать.

— Настя, сказал он, — послушай, Настя… Ведь эти деньги смогут изменить всю нашу жизнь. Мы сможем решить квартирный вопрос и пожениться, в конце концов. И плюнуть на Тихорецкого. Неужели ты этого не хочешь?

Она посмотрела глубокими серыми глазами и ничего не сказала. Но все уже было ясно. Хлестал по стеклу дождь, облетали листья с клена, тела сплетались на принесенных из дому простынях… Все было решено, последний аргумент Зверева стал прологом криминальной драмы. Он еще не знает этого, он целует губы и грудь любимой женщины и думает, что нашел выход… Вернее, он не думает сейчас ни о чем. Он просто счастлив.

Облетал клен, обнажались черные сучья, ложились красные мазки на зеленую траву, мокли под дождем. Потом пошел снег. Первый в этом году, ранний. Он падал густыми тяжелыми хлопьями. И за несколько минут покрыл и траву, и листья белым. Когда спустя час Настя и Сашка вышли из квартиры агента, все было белым-бело. А клен продолжал ронять листья…

К утру снег растаял. То, что осталось от снегопада, стало называться — слякоть. Машины обдавали прохожих грязью. В газетах писали о победе демократии, необратимости перемен и приближающейся эпидемии гриппа.

Всего три дня спустя Настя рассказала Звереву всю историю аферы полковника Тихорецкого. Рассказала подробно — с фамилиями, датами, суммами. Сашка только головой покачал, подумал, что такой толковый агентурной информации не встречал ни разу… Насте он этого не сказал, боялся оскорбить. Она безусловно умна — очень умна! — но в последнее время от слов агент и сексот люди шарахались как от чумы. Во всех средствах массовой информации искали агентов… Это превратилось в повальное увлечение. В основном слово агент сочеталось с аббревиатурой КГБ. Но в условиях истерии под раздачу мог попасть любой… даже агент Госстраха. Люди шарахались от любого предложения сотрудничать.

Сашка любовницу похвалил, но задал вопрос, который не мог не задать:

— А ты, родная, не засветилась?

— В каком смысле?

— Информацию ты принесла хорошую, подробную. Цены ей нет. Но не заподозрил ли чего Пал Сергеич?

Чужая жена рассмеялась, взъерошила Сашке волосы и сказала:

— О Господи, опер, как ты наивен. Мне ли своего мужика не знать?

Зверев мгновенно напрягся. Эти слова — про своего мужика — всколыхнули острую ревность… Мне ли своего мужика не знать?… Сашка представил, как Настя ерошит волосы на голове полковника Тихорецкого, щекочет ему ухо языком, прижимается к нему грудью. Думать об этом было очень больно… не думать он не мог. Картинки, изображающие Настю с другим мужчиной в постели, мелькали перед глазами как кадры кинофильма. Четкие, ослепляющие, РЕАЛЬНЫЕ. Настя говорила, открывались губы кораллового цвета, мелькали белые зубы… слов Зверев не слышал.

— …все вы как дети. Хоть полковник, хоть маршал. Похвали немного, погладь по шерстке — все! Запел, как соловей. Так что не беспокойся. Ничего Паша не заподозрил. Да и пьяный он был. Утром уже ничего и не вспомнил. Вот так, опер. Ну, что скажешь? Как тебе схема кидка?

Слово кидок народный судья выделила голосом.