Звериный круг

Досталось бедняжке Айседоре…

— Ну-ну, продолжай.

— Да нет же, я ничего. Хотя, конечно, надо бы за него заступиться.

Некоторые из него монстра лепят, — мол, позабыл мать, ребенка, супружницу заморскую смертным боем бил. Ну и что?.. Скажи-ка мне, братец, в каком уголке нашей бескрайней матушки-родины не третируют жен с детьми? И родителей с удовольствием предаем, и на работе дурака валяем, и гениев освистываем, только вот стихов при этом не сочиняем. А он, может, потому их и сочинял, что понимал: иначе — светло, чисто и с азартом — не суметь. Вот и пил по-черному. А с похмелья изливал исповеди больной совести. Так протрезвевший отец ласкает иногда наказанных детей, хотя наперед знает, что все вновь повторится — и пьянка, и ремень, и прочие радости бытия.

— По-моему, ты все-таки зря покинул трибуну.

Юрий рассмеялся.

— Может быть… Ты знаешь, я и сам не раз задумывался над вопросом собственного призвания. Возможно, трибуна — это то, для чего я создан. Мне следовало родиться раньше — во времена Левкиппа и Демокрита, когда ораторское искусство ценилось не менее искусства завоевывать и убивать. Философия расцветала и благоухала. К словам мудрецов пусть не очень чутко, но прислушивались. Вергилия приветствовали как императора.

— Да уж… Кончилось ваше времечко. И никому-то вы теперь не нужны.

Заметив, как Юрий напрягся, Валентин хлопнул его по плечу:

— Ладно, будь проще. Не обижайся. Ты мне настроение портишь, а я тебе.

— А-а… Тогда ясно. — Юрий задумчиво подпер голову, страдальчески повел бровями. — Пока брел к тебе, цыганку видел. Шмонала прохожих, на «есть-пить» просила, на деток своих показывала.

— Ну и что?

— Да ничего. Только рот, понимаешь, у нее золотой, у дочурок на пальчиках печатки долларов этак по сто. Вот тебе и вся философия.

— Для полноты картины помяни и таборного папашу, который вечером обязательно поинтересуется дневной выручкой и, если осерчает, оборвет печатки вместе с детскими пальчиками.

— Типун тебе на язык! — Юрий икнул. — Пардон… Так о чем это я? Ах да, о цыганке… Я ведь ей десятку отстегнул, а потом еще десятку, чтобы отвязалась.

Да кстати, возле твоего дома очередное безобразие. Возле перекрестка, прямо под светофорами, пара мохнатых собачонок сосредоточенно трудятся. Ладно, пусть. Кто бы, как говорится, был против. Иду мимо, — так нет же! Верхняя шавка соскакивает, и они живо меняются местами. Каково, а?! — Юрий пришлепнул ладонью по подлокотнику. — И вот стою я, пунцовый за весь наш строй, и думаю: взять бы этих каналий за уши да отвести в ближайшее отделение, где им доходчиво объяснят, что бинарный секс на улице оскорбляет достоинство наших законопослушных граждан.

— И что ты предпринял, пунцовый общественник?

— Ничего. Представил себе, как потащу я их за уши, как стану подписывать заявление с протоколом, как начнут их там пытать суровые следователи, задавать каверзные вопросы, и стало мне, Валентин, плохо. Я ведь не Хичкок какой и всех этих ужасов на дух не переношу. Плюнул, в общем, и отправился дальше. К тебе, значит.

— Мудрое решение!

— Не знаю… По крайней мере, пытался утешить себя тем, что в эмиграции подобных казусов общественность не допускает.