Почти три месяца, всю зиму, детдом был бесхозным, престарелая завучиха стала «исполняющей обязанности», и забота у нее была лишь одна: как бы во что-нибудь не вляпаться ненароком. А потому она просто не подписывала никаких бумаг. Есть стало нечего совсем. Пустые щи, сухарики. И плохо еще то, что за территорию интерната выходить было себе дороже: мы просто боялись. В Зареченске началась натуральная война, за что — и понять было нельзя. Стреляли друг дружку как бешеные. Кстати, узнала я и про Палыча: по слухам, он получил инвалидность, но о том, что я жива и здорова, не знал. А всех его пятерых подручных расстреляли.
Прямо в машине, уж куда они ехали, никто не знает; одеты были по гражданке, и их помесили из автоматов. Я-то думаю, груздевских это работа, а может, и сами менты для своих этак расстарались: Палычевы придурки и так отвязанные сильно были, а как он в больницу залег, и вовсе распоясались. Зачем такие кому нужны?
Вообще-то зима была очень трудной. Одна радость: это когда мы бегали на станцию и смотрели на проходящие поезда… Ведь должна же была плохая жизнь хоть когда-нибудь кончиться?
Мы там стояли, замерзшие, голодные, в одинаковых малиновых пальтецах и дурацких шапочках с помпончиками, — и мечтали… Придумывали себе жизнь… Будущую? Или — вообще… Ты знаешь, мне порой кажется, что живем мы вовсе не одну жизнь. Не только я, все… Как-то существуем, а в мечтах, в представлениях, в снах — идет другая жизнь, лучше, красивее, справедливее этой… А мы… Мы ее желаем и… боимся. Или просто не находим ни сил, ни отваги действительно ее прожить…
Боимся жить… Быть деятельными, обаятельными, бесстрашными, гордыми, красивыми… Боимся любить, любить беззаветно. А те, кто отваживается, горько платят разочарованием… Почему так?
Одно разочарование, другое, третье… И вот люди уже перестают пытаться… И живут просто так. Тихо, размеренно, сыто или не очень… Словно переживают собственную жизнь…
Ты знаешь, я себе решила: будь что будет, а я не хочу пытаться. Я хочу жить. И — буду.
…А в феврале в детдоме появился беженец то ли из Киргизии, то ли из Узбекистана — Константин Петрович Фадеев. Он устроился работать сторожем-дворником. Прихрамывал, и только через две недели мы узнали, что он одноногий, второй ноги нет — протез. Несколько пацанов и девчонок стали ему помогать. Я — тоже.
Константин Петрович был уже совсем старик. Он был очень неразговорчив, возиться с детьми ему нравилось. А однажды я увидела у него пистолет. Настоящий! Ты не представляешь, что я испытала! Я гладила никелированную поверхность — это был малокалиберный призовой «марголин», я любовалась им… Перебирала патроны…
Потом попросила Петровича научить ухаживать за пистолетом… Я не знаю почему, но оружие ассоциировалось у меня… с детством. Когда все было хорошо, когда я с папой и мамой жила в большой светлой квартире…
Собирать и разбирать пистолет я научилась быстро. А через пару недель Петрович пробил в районном ДОСААФе разрешение открыть стрелковый кружок: он был мастером спорта и тренером там, где он раньше жил. Достал пару совсем списанных мелкашек, сам починил. Ему помогала я и еще один пацан — Васька Яковлев.
Тир мы оборудовали в бывшей теплице. Она была давно развалена: ни стекол, ни растительности. Я помню, как в первый раз взяла в руки заряженное оружие…
Петрович уже до этого поставил мне руку и сразу предупредил, что при ведении огня я сама изменю эту постановку и выберу для себя наиболее удобную.
Все пули я выпустила в полминуты. Меня охватил какой-то необъяснимый азарт!
Думала-все в «молоко», а оказалось… Нет, никакого мастерского норматива я не выбила, но… Пули легли в «пятерочку» густо, чуть не одна в одну! Петрович даже присвистнул:
— А у тебя, девочка, талант. Никогда раньше стрельбой не занималась?
Я только плечами пожала: не знаю я, чем занималась в той жизни!
Из тира я не вылезала месяца три. Петрович где-то доставал патроны, и я всаживала пулю в пулю!
Медвинская еще пошутила:
— Быть тебе охотницей, Глебова! На крупного зверя! А Петрович усмехнулся:
ebooksa