Тропа барса

22
18
20
22
24
26
28
30

А жаль.

Глава 57

Але казалось, что она замерзает. Насмерть.

Яма была глубокой, с гладко вылизанными ледяными стенами. Колодец. Настоящий ледяной колодец. Только у него не было дна. Девушка цеплялась ногтями за крошащийся лед, разбитые, разодранные в кровь руки саднило тупой болью, они были липкими от крови, и от этого становилось еще холоднее. Но хуже, чем холод, был страх. Жуткий и неотвратимый, он шел откуда-то со дна, из той черной бездны, куда ее затягивало все больше и больше.

Веки налились свинцом. Казалось, она никогда уже не сможет открыть глаза, никогда не увидит свет солнца и блеск моря. Она пыталась. Дважды пыталась. Хотя бы чтобы разглядеть небо над собой.

Но вместо этого видела лицо. Кровавый шрам разрывал его надвое, делал уродливым и жутким, превращал в жестокую карикатуру на человека. Глумливую и безобразную настолько, что пальцы девушки сами собой разжимались, и она снова скатывалась, сползала в зияющую ледяную бездну.

Время от времени ее окатывала волна жара, дикого, испепеляющего, но он не давал согреться, наоборот, опаливал веки так, будто под них засыпали морской песок, перемешанный с солью. Губы тоже треснули, она чувствовала вкус крови, своей крови, и еще — жажду… Она пыталась хватать ртом снег, но никакого облегчения не наступало: жесткий, как наждак, он застревал в горле, мешал дышать, душил, она кричала и снова срывалась вниз по ледяному склону в черную, щемящую бездну…

Девушка металась в бреду почти сутки. Она лежала обнаженная, прикрученная к жесткой кровати за запястья и лодыжки крепкими вязками. Тело ее изгибалось, губы были искусаны, изо рта вырывались стоны. Вот только на глазах не было ни слезинки.

Крас стоял в дверях комнаты. Он чувствовал даже не возбуждение — дикое, безотчетное желание обладать. И то, что девчонка лежит в беспамятстве, нагая, связанная, гибкая, — заставляло его чувствовать свою власть. Полную власть.

Он подходил к постели несколько раз, но что-то мешало ему. Да, взгляд. Ее взгляд. Как только он наклонялся к девчонке — глаза ее распахивались, и от этого горячечного взгляда озноб пробегал по коже Краса, словно он стоял на отвесном берегу, на обрыве, над пропастью, и мог вот-вот сорваться в жуткую, черно дымящуюся внизу бездну…

Глаза… Ну да, нужно просто завязать ей глаза.

Он вышел в ванную, схватил одно полотенце, второе…

Медсестра — сухая, как мумия, тетка с пергаментным лицом, бледными губами и выцветшими, будто линялыми, глазами — сидела в комнате рядом. Эта чуткая стерва слышала все; Красу даже казалось, что она, как только он заходит в комнату девушки, приникает к замочной скважине и… И смакует его унижение, когда он уходит. Сука! Да, он видел скрытое, затаенное торжество на ее постной, как кукиш, гнусной обезьяньей рожице!

Крас чувствовал, как сознание заволакивает мягкий, влажный туман… Да, он сделает это сегодня, сейчас! Он и эта девчонка связаны давней, неразрывной нитью, и разорвать эту нить может только смерть! Ее смерть! И тогда… Тогда он освободится!

Маэстро спит. Ему ни до чего нет дела. Как только они оказались в этом особняке, за городом, и девчонка впала в беспамятство. Маэстро сник: кокаин и коньяк чередовались непрестанно, и если первые несколько часов он надоедал Красу своими бездарными монологами «о жизни вообще», то теперь наконец успокоился. Наверное, его, как и Краса, томил затаенный страх перед Лиром…

Страх перед Лиром Крас чувствовал всегда, с тех пор как по прихоти или расчету ему была оставлена жизнь. Тогда, после ликвидации Барса. Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме сжигающего все его существо желания, острого, как стилет, и неотвязного, как осенний дождь. Желания обладать этой девчонкой и — прекратить свои и ее страдания, ее бесцельное странствие в этом мире, полном лжи, фальши, предательства. Он освободит ее…

Но Маэстро спросит…

К черту! К черту Маэстро! К черту его расчеты и его угрозы, к черту Маэстро! Для этого бродвейского фигляра и жизнь и смерть — наполовину театр, наполовину спорт: и там и там он желает оказаться первым!

А для него, Краса… Для него обладание, полное обладание — это и есть жизнь.

Чтобы продлить свою, нужно отнять чужую.