Сашу Попову разбудил грохот внизу. Она резко села в постели и минуту не могла пошевелиться. Провинциально подумала о ворах, потом о грабителях. Прошло пять минут. Шум стих. Она встала с кровати и увидела в окно «БМВ». Подошла ближе, прячась за тюлем, покачала головой и конфузливо наморщилась: «Миранда...» Как же некстати. Ко времени было ее отсутствие, как бы странно это ни прозвучало.
Щеки секретарши залило румянцем. Только сейчас она сообразила, что шум внизу мог быть вызван внезапным, как в анекдоте, приездом жены Алексея Михайловича. Правда, в анекдотах чаще всего появляется муж.
Скандал...
Саша натянула на голое тело джинсы, кофточку, схватила сумочку. Куда бежать? Тяжело опустилась на кровать...
Перед глазами начала вставать ночная оргия, по-другому не назовешь. Господи, чего она только не творила в постели и рядом с ней, ублажая, любя и ненавидя Алексея Михайловича...
Сашу вторично подбросило с кровати. Крик разнесся со стороны кабинета банкира. Что, что там происходит?
Вышла в коридор. Сделала шаг, другой, потом побежала. Миновала лестницу и ворвалась в кабинет.
Волосы встали дыбом. Алексей Михайлович стоял на коленях и держал в руке нож. Вторая рука была зажата в сейфе. Ее удерживали лишь жалкие остатки кожи — вытянувшиеся, похожие на растерзанные пальцы резиновой перчатки.
Саша будто не замечала рядом еще одного человека, которого видела дважды: в машине, мчащейся в афинский аэропорт, и в приемной, где он в резких тонах говорил шефу о каких-то бульдогах, смотавшихся в те же Афины. Сергей Марковцев смотрел на Сашу, но их взгляды так и не пересеклись.
Почти то же самое происходило и с Матиасом. В своей любовнице он увидел надежду на спасение, заслонившую собою смерть.
— Помоги... — прохрипел Алексей, увидев Сашу. — Я не могу сам. — И крикнул, раздирая голосовые связки: — Быстрей, проститутка е...я!
В его горящих болью глазах плескалась ненависть — но не тушила, а подливала страданий, которые становились невыносимыми. Он смотрел на ее начальственный подбородок, замечал то, что ускользало от него ранее: ее холодные глаза казались насмешливыми. Круглые, притворные, они глумились над его нестерпимыми муками. Он любил ее ушами, глазами... но не сердцем, не рассудком. И она воспользовалась этим.
Она непристойно распласталась перед Груздевым, раскорячилась перед Адамским. Очень знакомые позы, стойки. Что это?.. А, это чувства. Те самые редкие и дорогие гости в душе Алексея. Последнее время их не имел только ленивый. Вначале кремлевский гаденыш, потом монах с его грубыми ботинками, олицетворявшими двоедушие.
Вот он! Стоит перед человеком, отбивающим поклоны до самой земли. Поставил на колени, отдавая должное; заставил поверить в соблазн и дал оружие против этого смертельного греха. Ненависть к нему притаились где-то рядом. Она покажется в полный рост, когда он исчезнет. А пока ее где-то в темном углу притормаживал животный страх перед наемником.
Именно поэтому и только сейчас пришел ответ на вопрос о перерождении Марковцева. Он не мог переродиться. Всю жизнь его качало на качелях: вверх — вера, вниз — безверие; в середине остановка, похожая на короткую смерть. Вот если бы кто-то другой придумал эту формулу, однако она родилась в голове Алексея и он не мог сесть на чужие качели.
— Сука! — снова выкрикнул Матиас, не в силах поднять нож, чиркнуть им по кровавым ошметкам и наконец-то высвободить руку. — С тебя все началось. Ты стала дырой моей безопасности. О, как я хочу задушить тебя!
Брызжа слюной, Матиас продолжал изрыгать проклятья. Они звучали то с пафосом, то с ненавистью. И снова не замечал очевидного: серые глаза девушки постепенно менялись. Из них навсегда исчезали сладкие отображения утреннего солнца, шаловливого ветерка, призрачного образа острова, приютившего любовников, где все были равны — и богатые, и бедные, где материальные ценности теряли смысл...
Сказка. По сюжету положено бы появиться циклопу. Он и появился — но вот только сейчас. Он словно вылез из денежного хранилища — но не весь: остались в железном чреве его жадные пальцы. Урод, чудовище, пожиратель душ.
«Ты пришлась ко двору...»