Записки наемника

Я сразу перехватываю винтовку поудобнее, и с меня слетает некоторая беспечность, удовлетворенность удачно проведенной охотой.

– Что случилось? – спрашиваю я, опасливо оглядываясь по сторонам.

Джанко не отвечает. Он мрачно смотрит под ноги.

– Что случилось? Где Степан?

– Джелалия, до суднега данка!

Эти слова для меня ничего не обозначают. Это поговорка Джанко, выражающая бесчисленное количество понятий, а, вернее, состояний загадочного его духа.

– Где Степан, черт побери!

Джанко молча указывает рукой в глубь кустов.

Я подхожу ближе, всматриваюсь. Там лежит человек. Голова его неестественно далеко откинута назад. Кажется, он обезглавлен. Рядом валяется АКМ.

Я мгновенно падаю на колени, чтобы не представлять собой мишени, и начинаю быстро осматриваться.

– Эк! Он ушел… Я тут все оббегал… А Степан уже остыл…

Я отбрасываю толстую сосновую ветку, которой Степана попытались прикрыть впопыхах. Присаживаюсь к неживому напарнику на корточки.

Длинный узкий нож торчит из невероятно широкой и глубокой раны. Впечатление такое, будто убийца пытался отрезать жертве голову, но ему помешали. Нож явно метательный, он сбалансирован. Вытираю с ножа о землю кровь и вижу надпись на лезвии. Слово «bors». Что это значит? На каком языке? Если хотя бы две точечки над гласной, можно предположить, что нож явно турецкий, а так остается только гадать: немецкий, австрийский?

Подавленные, мы заворачиваем тело Степана в маскировочную сетку и несем к сербским позициям. Что нам скажут? Зачем мне нужна была смена позиции? Зачем мне нужно было два трупа именно сегодня, когда я, имея вражеского снайпера на мушке, выжидал, чтобы объявился человек из группы прикрытия? Я погнался за двумя зайцами!

Мысленно корю себя за необдуманное решение, приведшее к гибели напарника. Мне неизвестна реакция Андрия Зеренковича, командира и предводителя нашей группы. Меня могут запросто отправить с позиций. Правда, у меня до сих пор не было проколов, если не считать, что я однажды перестрелял овечье стадо. Да, целое овечье стадо. Я до сих пор убежден, что вражеский снайпер скрывался именно среди овечек, словно Одиссей при выходе из пещеры Циклопа. Сколько издевок пришлось выслушать после этого! Даже от сдержанных сербских военачальников. Они часто появляются в нашей группе и, довольные или недовольные нашей деятельностью, обязательно напоминают, чтобы мы не стреляли по баранам.

– Баран – полезное животное! – слышим мы. – Его нельзя трогать!

Ночуем и живем мы, если это можно назвать жизнью, на огромном старинном постоялом дворе. Хозяин так и не успел перестроить весь этот двор в современную придорожную гостиницу. Реконструирован только пищеблок. Комнаты же остались в прежнем виде, как и пятьдесят, и сто лет тому назад. Маленькие, тесные, словно ячейки в сотах, каморки выходят на узкую и шаткую галерею. Пол ее скрипит под ногами, словно жалуется на обилие постояльцев. Рассказывают, что этот постоялый двор хотели законсервировать и превратить в музей. Для нас преимущество этого жилища состоит в том, что у каждого есть своя комната, а если надоест собственная персона, то можно выйти на галерею к обществу.

Общество самое разнообразное. Я нигде не видел такого количества проституток, как в прифронтовой полосе здесь, в Боснии. Польки, цыганки, румынки, наши русские – из всех городов, даже вьетнамки. Девушки все время меняются, конкурируют, постоянных несколько и только те, у которых надежная клиентура. Из комнат любви пахнет лекарствами – девушки или лечатся, или пользуются лекарствами для профилактики. Сам постоялый двор провонял бараниной: каждый день здесь режут барана, чтобы кормить нас, группу снайперов, а шкуры сушат, развешивая их по стенам.

Мне эти животные не нравятся, и баранины я не ем. Из принципа. Когда я совершил свой подвиг с этими тварями, бараньих шкур стало значительно больше, а с ним и специфической вони. Я не боюсь, что меня может постичь участь Салмана Рушди, и могу сравнить запахи любви, баранины и кофе с запахом ислама, с запахом всего мусульманского. Мои записи зашифрованы, и даже специалистам-графологам трудно будет прочесть их. Чтобы уравновесить оскорбление одной религии, я вынужден сравнить запах православия, в котором я крещен, с запахами тех православных и черноволосых сербок, которых я видел в Сербии в церквях и которые, увы, пахли не любовью, а нафталином. Вот я и не боюсь ни фанатиков-мусульман за свое богохульство, ни православных фанатиков. Да еще и потому, что вряд ли найдутся желающие разбираться в закорючках совершенно заурядного человека, который делает то, что он умеет делать… Ведь я не совершаю массовых убийств, как некоторые правители совершенно демократических государств. Я – охотник-одиночка на людей, которые вооружены и, возможно, более умны, хитры и опытны, чем я.

…Хоронить Степана мы будем завтра, когда из ближайшего селения приедет поп. А сегодня у нас поминки. Это, собственно, и не поминки, а обыденное времяпрепровождение со спиртным. Чем мы занимаемся всякий раз, когда не на работе. Первым делом надо сколотить бригаду, которая снарядит гонца за спиртным. Гонец должен быть опытным и успеть к вечеру раздобыть хотя бы ракии – отличной сливовой водки. Иногда ракию продают сами девушки, поселившиеся тут, обычно цыганки. Или приносят местные жители. Приносят иногда просто так, без денег. Это редко бывает, все-таки у каждого свой бизнес, всем надо жить, с чего-то кормиться. Крестьяне кормятся руками, полем, мы – отличным зрением и стволами своих винтовок, а вот девушки, оккупировавшие постоялый двор, торгуют собственной кожей, подкожным жиром и скелетными мышцами, волосами, зубами, языком, сердцем, остальными внутренностями. Они торгуют этим не задумываясь, не торгуясь, иногда делают свое дело gratis, то есть бесплатно, во имя удовольствия, и делают это самозабвенно, с упоением, как настоящие специалисты, как работники любой другой сферы. Как мы, в конце концов.