Один в поле воин

22
18
20
22
24
26
28
30

42

Отвечая на телефонный звонок, которых в последние дни было немало, Курлычкин втайне надеялся услышать голос сына. Перед ним лежала теплая еще кассета, извлеченная из видеомагнитофона. Злоумышленники действовали прямолинейно, способ передачи видеоинформации остался прежним – через почтовое отделение.

На душе Станислава Сергеевича стало полегче, когда он увидел Максима – по-прежнему пристегнутого к трубе наручниками, но с приемлемым цветом лица. Сын что-то жует, зачерпывая ложкой из эмалированной чашки, облизывает губы, но в объектив камеры не смотрит. "Преднамеренно? – спросил у себя Курлычкин и ответил так: – Вряд ли". Еще чуть поразмышляв, вернулся к первоначальному выводу: сын не хочет показывать ему своих глаз. Что в них написано, прочесть можно было бы, не заглядывая в словарь: жалеет мать, отца.

"Жалеет, падла!" – выругался Курлычкин.

В основном он винил в случившемся не себя, а именно Максима. За его беспечность, за наплевательское отношение к родителям. Совершенно не ценит внимания к собственной персоне, не воспринимает ни добрых слов, ни суровых нравоучений. Как будто его воспитание прошло не в родительском доме, а на галерах.

Курлычкину нередко случалось разговаривать с сыном по телефону в деловой обстановке, он всегда насылал на свое лицо нежную заботу, любовь, демонстративно отворачивался от собеседников, едва ли не ворковал в трубку: "Здравствуй, сын. Как ты? Надеюсь, ничего не случилось? Да, детка, извини, сейчас я немного занят". Играл так убедительно, что у уборщицы порой на глаза наворачивались слезы. Не мог иначе, свои же братки могут неправильно понять, когда о здоровье своего чада осведомишься второпях или, не дай бог, недовольным голосом человека, которого отвлекли от чего-то серьезного.

"Здравствуй, сын... Как ты?"

43

Валентина отвалила с погреба мешки и заглянула в полумрак. Снизу на нее смотрели глаза пленника. Женщина не успела переодеться: как была в платье, так и стала спускаться.

– Горе ты мое... – пробурчала она, отмыкая наручники. И по всем правилам замкнула вторую половину на своей руке. – Вперед!

Максим за четыре дня выучил эту процедуру наизусть. Сейчас они поднимутся, быстрым шагом пройдут короткое расстояние от сарая до дома, и его снова пристегнут к трубе отопления. По идее, он мог закричать, позвать на помощь, воспользоваться преимуществом в физической силе, но рядом всегда находился помощник Ширяевой – худой мужчина, на лице которого можно было прочесть все, кроме сочувствия. Пленник не понимал, почему в погреб за ним спускается судья, а не передоверит это мероприятие своему партнеру.

На этот раз во дворе худого уголовника не было. Пока Максим оглядывался, Ширяева неожиданно грубо подтолкнула его в спину.

– Не оглядывайся! Я вижу тебя насквозь, сукин сын! Только попробуй дернуться – остаток своих дней проведешь в яме.

Прежде чем взойти на низенькое крыльцо, Максим услышал, как открывается скрипучая калитка. Он бросил взгляд на помощника Ширяевой и шагнул в дом.

Он не знал, что судья работала следователем и кое-что помнила из приемов самообороны. В комнате она неожиданно ловко перехватила свободной рукой запястье пленника и резко вывернула руку. Максим даже вскрикнул от боли. А судья тем временем пристегнула его к трубе.

В углу комнаты лежал матрас, на котором пленник проводил все свое время, когда не находился в погребе.

– Подбери ноги. – Валентина раскатала матрас и тоном, не терпящим возражений, сказала: – Отдыхай.

– Может, вы все-таки отведете меня в туалет?

– Я уже устала повторять: я умею ухаживать. Мне не в тягость вынести за тобой горшок.

Максиму было бы легче услышать слово "параша", а так судья низвела его до уровня беспомощного малыша.