Он насупился и вновь стал похожим на побитого стылым ветром ястреба.
— Конечно же, оружие, — тихо пробормотал он. Лицо опять стало маской аскета, готового принять еще один удар судьбы. Голос сразу же сделался сухим, трескучим, как сучья в костре. — Оружие — это желание убить. В состоянии аффекта, а в нем концентрируется тяга человека к разрушению, все равно, чем убивать. Впавший в безумие убивает всем, что подвернется под руку, а если нет, то голыми руками или терзает зубами, как зверь. Лишь холодный разум изобретает нож, меч, пистолет или атомную бомбу. Возможно ли убить мыслью? При известном техническом обеспечении — да. Для меня, во всяком случае, психотронное оружие столь же реально, как для средневековой инквизиции были реальны сглаз, порча и заговор на смерть. Вы согласны со мной? — Он почему-то снова обратился к Решетникову.
Решетников насупился, но в разговор не вступил.
— И вы беретесь его создать? — как можно нейтральнее спросил Салин.
И тут же пожалел, что очки с темными стеклами все еще держал в руке. Глаза оказались незащищенными, и взгляд Мещерякова прошил их насквозь, вонзившись в самый мозг. Салину даже на миг показалось, что под черепной коробкой в теплой массе мозга копошится холодная стальная спица.
Тон Мещерякова тоже оказался под стать взгляду — ледяным и колючим.
— Я изучаю человека. Существо по определению смертное, — медленно произнес он. — Любые данные о человеке можно обратить ему во вред. Но оружие для меня — лишь побочный эффект исследований.
— Оружием убивают, вас это не тревожит? — Вопрос касался морального аспекта, чрезвычайно важного в свете дальнейшего сотрудничества. Время от времени у Организации возникала необходимость «окончательно закрыть проблему», как нейтрально выражались принимавшие решение. И очень важно, чтобы исполнитель был внутренне готов исполнить приказ, не психануть
— Вы можете точно сказать, чем занимался Королев: конструировал баллистические носители ядерного оружия или осваивал ближайший космос? — На губах Мещерякова опять мелькнула саркастическая улыбочка. — Вот и я не могу разделить свои опыты по расширению сознания с созданием средств его уничтожения. В конце концов моя задача — воплотить в технике то, что заложено Всевышним в человеке. Не более того. Моральный аспект и кармическую ответственность пусть несет тот, кто будет применять оружие.
— Все ясно. — Салин водрузил очки на нос и расслабленно отвалился в кресле.
Клиент, как выяснилось, полностью созрел для работы. Невольно закралась мысль, что Мещеряков, если действительно обладает способностью к ясновидению, как утверждало его досье, все знал заранее и в офис Организации шел как в отдел кадров. Даже если это и так, чем черт не шутит, значит, готов принять предложение закрыть скандал и перевестись в НИИ судебной психиатрии имени Сербского, а через месяц с этого «аэродрома подскока» упорхнуть на должность главврача в психиатрическую клинику в тихом Заволжске. Там, в провинциальном дурдоме, и «подопытных кроликов» с разной степенью расширенного сознания навалом, и на смертельные исходы при экспериментах посмотрят сквозь пальцы. В конце концов, где же еще жить аскету и магу как не в дальней башне замка? Там и тихо, и, не дай бог, коль свихнется чернокнижник окончательно, подвал с цепью недалеко.
В том, что Мещеряков относится к гонимому толпой и привечаемому князьями племени алхимиков, Салин не сомневался. Он готов был потратить толику секретных фондов Организации, пусть Мещеряков накупит себе драконьих яиц, лапок летучих мышей, рук висельников и самых современных приборов, лишь бы им первым в руки попало оружие, от которого пока не придумали защиты и следов применения которого не найдешь, сколько ни ищи.
А в том, что страна катится к гражданской войне, он ни на секунду не сомневался. Давно уже закопали у Кремлевской стены дряхлого генсека, прошамкавшего по бумажке: «Хочешь мира, борись за мир». Нет, золотой век Империи кончился. Настали новые времена, и в них, как встарь, металлом звенело «para pasem, para bellum» — «хочешь мира, готовься к войне».
В кабинетике повисла та особенная, вязкая тишина, что предшествует заключению сделки. Позиции выяснены, ставки определены, осталось только посмотреть друг другу в глаза и пожать руки. Салин всегда наслаждался этими мгновениями перед агреманом[2], от которого ни одна сторона уже никогда не открестится.
Но, очевидно, в натуре Мещерякова было все портить. Паузу он использовал, чтобы сосредоточенно разглядывать Решетникова. А тот сидел и сопел, как медведь в клетке, на которого уставился осел. И по вислому уху не дать, и попросить не таращиться — не поймет.
И вдруг Мещеряков выдохнул с облегчением, будто решил какую-то важную задачку, и выдал: — Вот вы, Павел Степанович, относитесь к натурам сомневающимся. Весь разговор, я чувствовал, вы балансировали между легкой иронией и глубоким сарказмом. Между тем вы не будете отрицать, что иной раз следует хлопнуть себя по ушам, чтобы все пришло в норму. Так?
Салина удивили слова Мещерякова, но реакция друга и соратника показалась еще более странной. Лицо Решетникова залилось краской, сначала красной, потом бордовой. Он тяжко засопел, хотел что-то сказать, очевидно, резкое, но, смутившись, опустил взгляд.
Решетников насадил на вилку кусок шашлыка, обмакнул в соус, отправил в рот и уже с набитым ртом пробурчал:
— Надо было Дедалу еще тогда крылышки подрезать, зря я тебя послушал.
Салин понял, что они оба вспоминали один и тот же эпизод из многолетнего сотрудничества с Мещеряковым. Отставил пустой стаканчик и спросил:
ebooksa