— Ага, — одобрительно вставил Никон, — и еще столько же вернешь в общак. — Постучал по все еще лежащему на столе завтрашнему номеру «Молодежки». — Газета зря писать не будет. А раз взял — значит, верни!
Суконцев кивнул одобрительно — мол, все так и есть.
— И давай его на счетчик, — скомандовал он Никону. — А то начнет Муму трахать…
— Уж это как пить дать, — охотно согласился Никон. — Значит, так. Сроку тебе… Сколько ему отмерить? — спросил он у генерала.
— А хер бы с ним, мы не звери. Дай ему побольше… Дай десять дней, ему хватит. Он у нас бизнесмен небедный…
Он ненавидел сам себя — надо же так лопухнуться, так попасться! Он, такой битый, такой опытный волчара, и залетел как сопляк, как неопытный, беспомощный мальчишка! Все в нем горело и клокотало — от ярости, от оскорбления унижением, от жгучей жажды мести.
Проведя ночь без сна, он почти догадался, как это все вышло, даже представил себе в лицах: вот грозный, похожий на смерть Суконцев, соблюдая всяческие предосторожности, пришел «на прием» к Никону. Мог бы вызвать его к себе повесткой, да побоялся, придумал себе какой-то следственный эксперимент. Сначала грозил, потом юлил, потом не выдержал, стал взывать к совести: отдай, мол, незаконно присвоенную наркоту сыну Толику, прирежут ведь злые чечены мальчика или его, заслуженного человека, под самоубийство подведут. Наркоту не можешь — отдай деньги… Никон, конечно, поизгалялся — как зэку не поизгаляться над милицейским генералом! Как говаривал О’Генри, и не хочется, да жаль упускать такой случай. Пустое, мол, говоришь, начальник, какая наркота, какие деньги, знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем. А потом, наверно, предложил к восторгу Суконцева: мы-де с тобой умнее сделаем, чтоб никому не обидно, мы с тобой эти денежки с Гранта слупим. Игорь Кириллович скрипел зубами от ненависти. Но что толку быть умным задним числом!
Он едва дождался утра, чтобы купить ту самую газету, уже сидя в машине, жадно прочитал статью раз, второй, третий. Статья ему не понравилась — жиденькая на этот раз у Штернфельда получилась статья. Но главное, читая откровения неназванного автором источника, он явственно слышал интонации этого самого источника. Чем дальше, тем меньше у него оставалось сомнений, что информацию о гнусных поступках Гуськова, о том, что он идет на поводу у известного уголовника Гранта, Штернфельду слил не кто иной, как Суконцев. Особенно же это стало очевидным, когда он прочел умиленные слова о мудрости информатора, немалого, между прочим, милицейского чина. Слова эти были о той самой крысе, которая умеет защищаться не хуже настоящего зверя.
На чем свет костерил себя Игорь Кириллович за то, что расслабился раньше времени, на какой-то момент потеряв бдительность, поверив, что держит ситуацию в своих руках. Ну как же, все разложено по полочкам: вот у него компромат на Никона, вот у него компромат на Гуськова, а Суконцев — Суконцев это так, жалкая канцелярская крыса, которую и в расчет-то можно не принимать. Ну прижало его нечаянно с Толиковыми играми — оно и приятно. Тем более что все случайно вышло, вроде и не сам, рук не марал… Забыл, забыл ты, дорогой товарищ, его любимые слова о том, что крыса, загнанная в угол, защищается как большой страшный зверь. А теперь Суконцев — вон, сам об этом напомнил; Игорь Кириллович с сердцем ударил по газете. Забыл, что здесь, у нас, враги не такие впечатлительные, как там, за бугром. Уж если ты собрался использовать компромат — используй его до конца. Короче, товарищ Разумовский, бывший спецназовец и диверсант, упустил ты момент для удара, и вот ударили по тебе самому. А уж с этой камерой, похожей на номер в старом борделе, и вообще — поймался, как малютка…
Ладно, дело прошлое. Но что теперь следует предпринять-то, думал он, гоня машину по городу и все еще не зная, куда именно он едет.
А вот что он должен предпринять. Не упускать еще один момент, не ждать, пока Никон с Кентом пустят в ход все свои доказательства, что он — предатель, работает на милицию, ворует из общака и прочее, а ударить самому… Надо опередить их удар, показать этому зарвавшемуся и зажравшемуся Гуськову, что Суконцев его просто-напросто подсиживает, объяснить ему, как велика нависшая над ним опасность. Расписка за деньги, полученные в качестве взятки от криминала, слитая в прессу информация о его связях с уголовным миром, подтверждающие этот факт хроникальные фотографии, сделанные папарацци, которого, как Разумовский точно знает, специально нанял самолично Суконцев. Ну не может картина этой подготовки его утопления на Гуськова не подействовать! А раз подействует — значит, там у них начнется собачья свара, достанется по самые помидоры и Никону и Суконцеву. Да пожалуй, все же ударит эта история и по самому Гуськову, не может не ударить, в правовом ведь государстве пока живем. И, главное, действовать надо очень быстро, на опережение. Выложить все это Гуськову, чтобы знал, если не знает. И в этом, быть может, единственное его, Разумовского, спасение в той смертельно опасной ситуации, которая вокруг него начала сгущаться. Еще он подумал, что в крайнем случае мог бы попробовать пугануть Гуськова, показать ему кое-какие записи в собственном дневнике, пригрозить переслать их в ФСБ.
Например, показать записи насчет его нередких поездок в Швейцарию — якобы на кратковременный отпуск, а на самом деле — в банки; насчет назначения на должности за взятки — у него, например, в дневнике зафиксирована история хабаровского начальника УВД, который недавно через Гуськова попал сюда, в центральный аппарат, за триста тысяч зеленых. Ну и наконец, у него в запасе есть история с Никоном, с теми ста тысячами воровского общака, которые сгинули в бездонных карманах его милицейского друга. Впрочем, наверно, для Гуськова это были семечки: Грант помнил, как генерал, сорвав удачный куш на том, что навел каких-то пиратов рынка на терпящую трудности фирму, говорил ему: «Погоди, вот будем скоро „Кристалл“ трясти (или „Трехгорку“, или „Совнефть“), тогда и тебе обломится…» Все они, эти записи, были опасными для Гуськова, а самой опасной здесь была, наверно, информация о хабаровчанине — за его купленным назначением стоял, не мог не стоять, сам министр, и это, конечно, была реальная опасность и для самого Гуськова, и для Суконцева, и для всей их шайки-лейки. Но… но за этим порогом начиналась игра по-крупному, игра опасная, смертельная, в которой сложить себе голову так же просто, как выпить стакан воды.
Если честно, он такого варианта не предусматривал, хотя, как ему казалось, всегда умел заглядывать вперед, просчитывать возможные шаги противника.
Вообще-то у него и сейчас был один эффектный ход — надо позвонить Гуськову и прямо вот так — побитому, якобы все еще воняя тюрьмой, заявиться к нему и все рассказать, упредив хитроумную лживую казуистику Суконцева. Но только это надо было делать прямо сейчас, пока Суконцев, мертвая башка, говорящий череп, скотина жуткая, не вошел к шефу со своим докладом и не рассказал обо всем так, как надо ему, Суконцеву, и неожиданно спевшемуся с ним Никону.
Чувствуя, что в таком состоянии может запросто врезаться в кого-нибудь, если еще и будет разговаривать по мобильному телефону, он прижал машину к бровке, достал трубку. Гусь ему даже обрадовался — всегда ведь знаешь даже по телефону, рад тебе человек или нет.
— А, вспомнил старика генерала! Ну чего там у тебя? Знаю ведь, что срочно понадобился, иначе хрен бы ты мне позвонил!
— Да ладно вам, Владимир Андреевич! Просто я по пустякам-то стесняюсь…
— Ладно, хватит тебе галантерейный магазин разводить, давай конкретно. Что там у тебя? Дело?
— Так точно, дело.
— Срочное? Не подождет денька три-четыре?
ebooksa