За колючкой – тайга

22
18
20
22
24
26
28
30

Литуновский водил руками вокруг себя, давая понять, что убить его может все это.

– А сам? – спрашивал Колода, получал в ответ насмешливую улыбку, но всякий раз уходил не обидевшись.

Одно присутствие Летуна в бараке и его новые, кажущиеся для всех глупыми, поступки, вселяли в зэков уверенность в том, что свобода близка. Более того, она рядом. Человек, которого ежедневно унижают побоями и оскорблениями, который кряхтит от нечеловеческого труда, остается свободным. Это парадокс, но это факт. Как факт то, что теперь в зоне не было ни одного, кому оставалось сидеть больше, чем Литуновскому. Своим последним побегом Летун увеличил срок и побил рекорд, державшийся до дня его задержания, на четыре месяца.

Впору, отпросившись на минуту в туалет, повеситься на нижнем суку кедра, а этот малый, вытаскивая каждый день по зубу, пьет невыносимо горький настой и хочет жить дальше. Какой горький настой… И ради чего?

Колода попробовал и тут же выплюнул. Лучше сдохнуть, чем это пить.

Но жизнь, вопреки всему, продолжалась.

Вот Костер, в конце месяца, распечатав конверт, громко крикнул:

– Есть новые новости!

Барак, та часть, что с русским, великим и могучим, в ладах, хохотнула.

– Президента выбрали.

– И кого?

Костер назвал.

– А ты говоришь, новые…

Вот Ляпа подрался с туалетным шнырем Винтом, после чего почему-то был вызван в администрацию и усажен на сутки в карцер. Вышел оттуда злой, не успевший как следует проголодаться и отупеть. Хозяин строг, но справедлив. Драться в бараке будут всегда, но главное при этой неотвратимости, как говорил великий Ленин, не то, чтобы за преступление было назначено суровое наказание, а чтобы ни один случай преступления не проходил безнаказанно.

– Фьюить!.. – вновь ожили «скороспели».

Куда они улетают на зиму и откуда прилетают, не знал никто. Скорее всего, думалось зэкам, раз уж они обречены жить вместе с ними, то в теплых краях, где-нибудь в Израиле, они находят такую же зону. Иначе нельзя. К условиям зоны привыкаешь столь сильно, что потом жить вне ее весьма затруднительно. Вон, Ляка, к примеру. Отсидел на «даче» четырнадцать лет, вышел, и когда ему в пивнушке дали сдачи рубль вместо десяти, набил пивнику морду. Сейчас, говорят, на «общем», где-то под Соликамском. А все потому, что на зоне время течет медленно, а на воле бьет ключом. Откуда Ляке было знать, что десятки теперь железные? Стало быть, ни за что посадили.

На зоне плохо всегда. Зимой холодно, летом одолевает гнус, а весной и осенью у конвоя начинаются припадки бешенства сильнее обычного. Но весною все лучше, чем осенью. Пусть в бараке пахнет грязными сырыми носками, потому что хлипкие сапоги мгновенно всасывают проступающую сквозь снег воду. Не страшит даже отсутствие из дома писем и передач. Передачи, они все общие. Неважно, тебе придет коробка с продуктами или нет. Все делится, и обделенными при этом дележе остаются лишь жители поднарного пространства – сами виноваты, знали, что в зоне нельзя ошибиться и единожды. Главное, пришла весна. Она, в отличие от осени, несет жизнь.

В один из теплых вечеров этих апрельских дней Литуновский, до этого неделю пребывавший в затяжных раздумьях, привстал на нарах и, развернувшись всем телом в сторону Бедового, быстро прошевелил неровно сросшимися губами:

– Анатолий, сколько метров от барака до западного сектора «запретки»?

Ни слова не говоря, Банников вынул из пачки две сигареты, изобразил из них некое подобие креста и направил этот действенный против нечистой силы символ на Литуновского.