– Трудно, – ответил Савелий. – Так как с крестом-то?
– Тридцать косарей, и я выложу все, что о нем знаю, – просто сказал Варфоломей.
– Идет, – ответил Родионов.
– Филки при себе?
– Да, – полез в карман Савелий, воспользовавшись тем, что волчок в двери был пуст.
– Нет, все не надо, – тихо сказал Стоян. – Оставь мне тысяч десять. Они помогут мне коротать здесь дни. Теперь сорваться с этого кичмана мне уже не удастся. Заперли тут меня крепко. Остальное жонке отдашь, обещаешь?
– Слово даю, – ответил Савелий, незаметно передавая деньги Стояну.
– Ну, вот и ладненько, – повеселел знаменитый каторжанин. – Знаешь мою супружницу-то? Небось все перечитал, что про меня было написано?
– Было дело, – согласился Савелий. – А жену твою зовут Прасковья Константиновна Кучерова. Живет она в Харькове, только улицу и дом не ведаю.
– Харьков, улица Поперечно-Мещанская, дом Сычугиной. Ее квартира на втором этаже.
Он немного помолчал, затем медленно спросил, поймав взгляд Родионова:
– Значит, сделаешь? Отдашь Парашке деньги?
– Сказал же, отдам, – заверил его Савелий. – Не беспокойся.
– Лады, – отмел все свои сомнения Стоян. – Тогда слушай, – он отвел взгляд и уставился куда-то мимо Родионова. Собственно, его уже не было здесь, в этой крохотной камере, для которой более подходило название «камора». Тело его, да, было здесь и тихо рассказывало что-то, но суть его самого перенеслась в то злопамятное утро пятого июля девятьсот четвертого года, когда в их каюту первого класса постучали так, как могут стучать только легавые.
– Именем закона, откройте! – услышали Стоян и Прасковья требовательный голос.
– Полиция, – зажмурилась от страха Кучерова. – Что делать?
Стоян осторожно раздвинул оконную занавесь и тут же задернул.
– Твою мать, – выругался он, – обложили, гады. Где крест? – быстро спросил он.
– Откройте немедленно! – уже настойчивей и громче повторился стук. – Полиция!
Прасковья нашарила в вещах бриллиантовый крест от короны, протянула Варфоломею.