– Разве ты не догадываешься, что будет?
Толик явно догадывался. Потому-то он и осклабился во всю ширину рта. Это могло означать только одно: он бросал вызов, отчаянно труся и отчаянно храбрясь одновременно.
– Догадываюсь, – заявил он, медленно развернувшись грудью к направленному на него револьверу.
При этом он как бы невзначай поправил выпростанную из брюк рубаху. Теперь рукоятка его пистолета находилась на виду.
Громов знал, что произойдет, если он попытается приблизиться к Толику или прикажет ему избавиться от оружия. Тут и гадать было нечего. Стоило лишь взглянуть на правую руку Толика, которая не просто висела вдоль туловища, а как бы парила над полом, и все становилось понятно. Кроме того, желание убивать по-прежнему проглядывало в его глазах. Громов, повидавший мужчин, опьяненных кровью во время боя, отлично знал, что означает этот взгляд – мутный и пристальный одновременно.
– Если ты думаешь, что я собираюсь пристрелить тебя на месте, то ты ошибаешься, – сказал Громов. – Я бы даже позволил тебе уйти, если бы…
– Если бы что? – быстро спросил Толик.
Кивнув на труп медсестры, Громов пояснил:
– Если бы не эта девочка. Полагаю, ты не одну ее сегодня убил, м-м?
– Она сдуру бросилась на меня со скальпелем, – буркнул Толик. – Вот и пришлось…
Он опустил голову, то ли изображая раскаяние, то ли запоминая точное положение рукоятки пистолета, который был готов выхватить в любое мгновение. То, что он пропустил последний вопрос мимо ушей, говорило о многом. Как и зловещая тишина в здании.
– Врешь, – сказал Громов, ощутив внезапную усталость.
Будь Толик лет на семь моложе, он вполне мог бы вызывать у Громова почти отеческие чувства. Фактически так оно еще недавно и было. Но тогда во взгляде Толика не наблюдалось этой безумной поволоки, похожей на пленку, которая набегает на глаза больших хищных птиц… Стервятников, – закончил Громов мысленно.
– Что, станете мне предлагать свои любимые заморочки? – вызывающе спросил Толик. – Три варианта на выбор, да?
– Нет, – холодно ответил Громов. – Я не убить бы тебя предпочел, а посадить. Надолго.
Это казалось невозможным, но Толик осклабился еще шире, чем до сих пор:
– Думаете, я перевоспитаюсь?
– Нет, – повторил Громов свое короткое отрицание. – Я не верю, что в тюрьме плохие люди становятся хорошими. Но я надеюсь, что плохим людям там плохо. Так что…
В этот момент Толик выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.
Он смотрел на своего бывшего командира и жалел, что ни один из них двоих не сможет пойти на попятный. Кто-то должен был умереть. Здесь. В этой больничной палате с уютными бежевыми обоями. На сверкающем линолеуме, настеленном на пол совсем недавно. В квадрате солнечного света, падающего из окна.