Тайное становится явным

22
18
20
22
24
26
28
30

– Ну ты необразо-ованный… – протянула деваха, являясь из кухни с новой миской похлебки. – Давай, топчи. Тебя как звать-то, тьма некультурная?

– Да-да, сообщи, мил-человек, свои реквизиты, – пропел бородач.

– Деньжат в банках не храним, – подыграл Туманов. – Мы народ несложный… Савелий Влюбченко, – как бы представился он. – А это Натаха, законная жена.

Взоры присутствующих обернулись к Дине, которая, отдохнув, вроде стала оживать. Бородач хлопнул в ладоши.

– Тамарка, еще миску! Гулять так гулять!

Сгибаясь под тяжестью бутыли с мутноватым содержимым, появился «поддавала».

– А это Васька Зарубин, – представил бородач, – Василий, едри его, Блаженный.

Разлили по новой. Бородача, как выяснилось, звали Петр Леонидович Жерех, деваху-бандитку – Тамарка Карпищева, а угрюмый «сбитень» был отрекомендован как Прошка Есаулов – хахаль ейный.

Туманову плеснули больше всех.

– Не многовато? – засомневался он.

– Не боись, парень, жри, – мрачно хохотнул Есаулов.

Жерех поддержал:

– Мы ж не япошки – потреблять саке фарфоровыми мерзавчиками, предварительно доведенное до комнатной температуры… Фу, блядство какое… У нас, паря, своя закваска. Давай, не жмись, хлестани. Перепьешь – мы тебя наверх откантуем – с женщиной твоей там и заночуете. А Васька Блаженный не барин – в сенцах переспит. Верно, Васька?

– Гы-гы, – дурковато выразил согласие Блаженный, – нам, татарам, без разницы, Петр Леонидович.

Один из неприятных аспектов текущего действия заключался в том, что физиономия Жереха была Туманову знакома. После второй кружки это понимание самым недобрым образом усилилось. Но не голос. Столь напевные словеса до сего дня он слышал только в исполнении не слишком одаренных актеров. Знакомым было лицо. Сними с него бороду и омолоди лет на десяток, он бы вспомнил. А так не шло. Внимание рассеивалось, да еще эта сбивающая с панталыку борода, делающая контуры лица лишенными законченности и меняющая человека кардинально. Что-то из ретро. Из изредка всплывающего в памяти бытия оперуполномоченного Железнодорожного РОВД, когда он был легален и ловил преступников.

– А вы кем будете, мужики? – спросил Туманов, заедая пойло перепревшим в подвале огурцом.

– А ты не бери в голову, земляк, – посоветовал Жерех. – Рыбаки мы. В Тогол рыбку сплавляем. Живем в Запьяново, а тута у нас фазенда. Не шибко благоустроенная, сам видишь, но свыклись. Тут река под боком, может, заметил? Таймень охреневает просто… На протянутую руку бросается. Сардон, кондевка – кишмя кишат, а их не ловит никто – в падлу – выбрасывают. А к августу и вовсе хохмарь начинается: тогунок – рыбешка такая меленькая – выходит из Енисея и вдоль бережка плывет в верховья – рожает она там. На хрена? – не ведает никто. Свихнутый, наверное. Его тралом можно брать, и тоннами, тоннами… – белесые глазки Жереха зажглись азартным блеском. – А рыбка в своем роде уникум. Из воды достаешь, сразу в соль – через три минуты за хвост рожей вверх поднимаешь: не падает – считай, готово. Жри на здоровье… Быстрое питание. А вкус – о… Куда там крабам с лангустами…

– Браконьерничаете, стало быть, – усмехнулся Туманов. Вроде бы и не осуждал (куда уж тут осуждать: сидеть посередь рыбкиного изобилья и не попасть в браконьеры – дураком надо родиться), но компашка выразила ему свое недовольство.

– А ты рыбнадзор? – фыркнула Тамарка.

– Не-е, он шибко идейный. Правильный, – пробасил Есаулов, – жизни не нюхал. Вот кому показать надобно жизнь-то.