Тайное становится явным

– Из группы Пургина уцелело двое, считая агента, – сделала вывод Дина. – Незавидная у них участь. Я бы не хотела такую.

Туманов отозвался:

– Одно не совсем ясно – они отступили или их посадили в клетку? Бой, похоже, был нешуточный. Персонал базы запеленговал вертолет и очень вовремя выбросил перехват. Посмотри – их кромсали в клочья… Эти умники умеют охранять свои секреты, тебе не кажется?

Но Дина его не слушала. Она думала. Заборная матерщина ее не отвлекала. Причем настолько глубоко ушла в свои думы, что помимо жилки на виске задрожали губы, глаза превратились в ущербные полумесяцы, а морщинки выступили даже там, где не положено. Это ужасно, расстроился Туманов, когда женщина на пороге среднего возраста впадает в глубокую задумчивость и напрочь забывает про окружающую повседневность. С этим нужно бороться… Он толкнул ее в бок. Дина вздрогнула и стала терять нить рассуждений.

– Ах ты гад, – сказала она. – О чем это я… Ах, да. Слушай, Туманов. Вертолет не мог сесть абы куда. Нужен точный ориентир. А какие в тайге ориентиры? Либо поселок, либо более-менее значимая дорога. Почему бы нам…

Туманов зловеще засопел, Дина осеклась.

– Не убить троих и не допросить четвертого? Нажми на кнопку – получишь результат? – Дина со скромным видом кивнула. – Не, я – пас, Дина. Завиральная идея. Дорога перекрыта, поселок под контролем. Они не первый день живут. Поднимать стрельбу в местах, где, кроме четырех чертей, может дислоцироваться рота… – Извини, я со вчерашнего дня дружу с головой. А исходя из этого, слушай мою команду: три шага назад, и за мной в затылок шагом марш. Перемещаться будем на восток, к Тоголу. И чем больше пройдем за ночь, тем нам же лучше.

К восьми вечера они вышли к реке – спокойной и довольно широкой, метров сто в поперечнике.

– Я не переплыву, – сообщила Дина радостную весть. – Бензин кончился.

Сил у нее не было, это ясно. У Павла тоже отнимались руки и ноги. Пока искали свободный от растущих друг на дружке ивушек участок берега, пока волокли сухую осину, ломали ветви, пролетел еще час. Солнце спряталось за нависшую над ивняками чащу. Унялся птичий гомон. Туманов спустил в тихой заводи бревно – длинноногие водомерки и «пасущие» их у самой воды горбатые окуни рванули врассыпную.

– Цепляйся, – он положил натруженную руку на сук, наглядно изображая, как это положено делать. – Закусим удила, засучим рукава и поплывем, Дина.

– Сил нет… – прошептала она. – Прости, Туманов, я сегодня не веслоногая. И не веслорукая… Я вообще не могу шевелиться, пойми меня, Туманов…

Это был своего рода «аминь». Очень ранимые наши любимые (если присмотреться). Но он не привык отступать. Павел выволок бревно на берег, перенес на него свою красотку, усадил, вложил в руки ствол молодой ивушки (в качестве баранки), за спину – мешок, и столкнул в воду. Сам поплыл сзади, стараясь не намочить автоматы, затянутые ремнем на загривке.

Процедура по степени драматизма напоминала переправу через Днепр. От Дины требовалась малость – держать вертикаль, но даже это малое она выполняла из рук вон халтурно. На середине реки, где течение набирало обороты, она, заикаясь, призналась Туманову, что такую женщину с веслом надо поискать, они не в каждом водоеме водятся, а когда он отделался молчанием, затянула вполсилы «Кто это движется там по реке…», чем вынудила Туманова слегка запаниковать. Пришлось отвлечь ее разговором. История чисто армейская: он практически не выдумал – просто вспомнил. Сидящая на поверхности воды Дина напомнила. Сержант Бабалакин на втором году службы как-то ночью здорово надрался, совратив на пойло своего помощника по пулеметному расчету «младшего ефрейтора» (как он его называл) Цигунько. В невменяемом состоянии оба забрались в автопарк, угнали сломанный «Беларусь» (полгода не заводился, а эти только дыхнули – завелся) и благополучно сверзились с моста в Черноярку. Трактор дважды перевернулся и каким-то чудом встал на дно реки. Ефрейтор Цигунько выплыл – он умел плавать. Выкарабкался на берег и уснул мертвым сном. А сержант Бабалакин плавать не умел. Но жизнь ценил – что и позволило ему, наглотавшись воды, взобраться на кабину. Взору группы солдат, посланной спозаранку по следу «дезертиров», предстала картина почти библейская: посреди реки, освещенный бледно-розовым сиянием восходящего солнца, буквально на поверхности воды в позе роденовского мыслителя сидел Бабалакин и почему-то не тонул. Пока сообразили, что глубина реки в этом месте точь-в-точь совпадает с высотой трактора, прошло немало времени. А потом скулы болели от хохота…

На этом месте Дина нашла в себе силы посмеяться и сразу потеряла равновесие. Бревно вильнуло крокодилом, Красилина успела пропищать про отсутствие чувства плеча и плюхнулась в воду, сверкнув ботинками. По счастью, дело происходило рядом с берегом, Туманов швырнул автоматы на узкую глинистую полосу под обрывом и нырнул. Вытащив на берег дрожащий комок, он стал нежными оплеухами приводить его в чувство. Отфыркиваясь, Дина ревела горючими слезами. Истерика вполне заслуженная. Напряжение, копившееся все эти дни, не могло аккумулироваться и храниться вечно – холодная вода послужила детонатором. Павел отнес ее под кустарник, положил на плащ-палатку, стал раздевать. Он сам здорово испугался – женская истерика, превышающая норму положенных децибел, способна взволновать даже циничное сердце. Он снял с нее липкое, превращенное в мочало обмундирование, стянул ботинки (все пальцы в мозолях, а ведь ни разу не пожаловалась), содрал казенную сбрую-бюстгальтер, казенные же панталоны и, прежде чем завернуть в покрывало, исцеловал всю вдоль и поперек – в губы, в шейку, в грудь, животик… словом, всюду. Наконец она успокоилась.

– Туманов, ты настоящий сукин сын по женской части… – прошептала она, не открывая глаз. И уснула, укутанная, будто мумия египетская.

Он пробормотал:

– Не говори так, родная. Глазам стыдно, а душа рада – это верно. Но такого однолюба, как я, надо дубиной исправлять…

Туманов укрыл свою подругу ветками и полюбовался на получившийся мерно вздымающийся холмик. Походил по окрестностям, присматриваясь к обстановке. Вечер надвигался с пугающей скоростью. Холодало. Мокрая одежда не грела. И мошкара, на которую он прежде не обращал внимания, стала донимать. Но обстановка не внушала опасений – можно было заняться личными делами. Он разделся, с ног до головы надушился репеллентом и, пройдя метров двадцать по течению, устроился в удобной «лагуне», здесь он выстирал с песком свои и Динкины лохмотья (интересно, оценит, когда проснется?). Вернулся, разложил в кустах подальше от людских глаз и нагишом забрался к Дине под холмик. Ночь любви не состоялась бы даже при обоюдном согласии. Она спала и исходила жаром. Туманов положил руку ей на голову – как на костер. Впервые за сутки он по-настоящему испугался. Первую половину ночи опять не мог уснуть. Женщина металась во сне, он сжимал ее, не давая разбуяниться, шептал нежные слова, идущие от сердца, ласкал, успокаивал. Иногда спохватывался и шарил позади себя, проверяя, на месте ли автомат. Посреди ночи Дина проснулась и слабым голосом стала жаловаться на скверное состояние. Лекарство в их распоряжении было одно. Зато универсальное. Он отлучился на минутку, притащил из леса кусок лопушиного листа, свернул воронкой, край подогнул и почти до краев наполнил оставшимся в бутылке коньяком.

– Пей, родная. Но не смакуй, умоляю тебя. Выпей залпом, за маму, за папу, за себя, любимую… Будет легче, поверь.