Турецкий транзит

22
18
20
22
24
26
28
30

– Нет-нет! – сказала она испуганно. – Я это не заказывала!

Турок смотрел непонимающе. Кажется, он даже расстроился.

– Сколько это стоит? – спросила она. – Назовите цену!

Не понимал.

Тогда она выгребла из кармана все деньги, какие у нее были, чтобы продемонстрировать, чем она располагает. Посмотрела вопросительно на турка. До него, наконец, дошло. Взял в руки карандаш и клочок бумаги, написал цену в турецких лирах. Около двух долларов.

– За все! – показал жестом турок.

– За все?! – спросила она по-русски.

И снова он жестом показал: все это стоит ровно столько, сколько он указал на бумаге.

– И еще мне чай! – пробормотала она, совершенно счастливая. – Горячий чай!

Очень уж она продрогла прошлой ночью.

* * *

За все время, пока завтракала, она так и не придумала, что ей делать дальше. Пока что она знала только, чего она не будет делать. Она не обратится в полицию. Она не обратится в консульство. Потому что в обоих этих случаях ее вычислят без труда, и она угодит в турецкую тюрьму. Ее паспорт остался рядом с бездыханным Кемалем, и вряд ли турки станут разбираться, как оно там было на самом деле.

Так ничего и не придумав, она отправилась бродить по городу.

Здесь не было офисов, редко встречались магазины и совсем не было туристов. Ей открылся тот Стамбул, где не было султанских дворцов, гигантских мечетей, зеркальных стен деловых центров. Зато были крохотные магазинчики, где покупателями были жители близлежащих домов и всех их продавец знал в лицо. Были люди в одеждах простых и строгих, и она несколько раз даже увидела одетых в черное женщин, чьи лица были закрыты платками, так что только глаза были видны. Здесь увиденная ею баня (она догадалась о том, что это баня, по табличке с надписью «хамам») выглядела так, словно строилась веке в девятнадцатом, а то и в восемнадцатом, а рядом с баней на земле сидели старики. Здесь рынок оказался овощным развалом, устроенным прямо на проезжей части: горы картофеля, баклажанов и огромных, как пушечные ядра, капустных кочанов.

Она бродила без всякой цели, завороженно разглядывая подробности незнакомой ей жизни, и чувствовала себя пилигримом, который после многомесячных скитаний вошел в город в чужой земле. Никто не проявлял к ней видимого интереса. Порой она ловила на себе взгляды местных жителей, но то было лишь секундное любопытство, не более того.

К середине дня она неожиданно для самой себя вышла к причалу Юскюдар. Здесь она сошла с теплохода накануне, после того как пересекла Босфор. Она еще раздумывала, не отправиться ли ей в плавание в обратном направлении, как вдруг ее окружила стайка мальчишек, которые наперебой предлагали привести в порядок ее обувь. На всю компанию у них было три ящика с соответствующими приспособлениями: щетки, бархотки и разные виды обувного крема. Они были очень настойчивы, галдели не переставая, а один даже наклонился и провел рукой по туфле на ее ноге, снимая слой жирной пыли, после чего осуждающе поцокал языком, будто уличил европейскую гостью в чем-то совсем уж предосудительном.

Она хотела бы уйти и, только чтобы от них отвязаться, спросила, сколько стоят их услуги. Какую бы цену ни назвали, она скажет им, что это дорого, и с ними расстанется. Так она для себя решила. Но они назвали цену невообразимо маленькую, она решила, что ослышалась, переспросила, и это ее секундное замешательство малолетние работяги тотчас же использовали.

– Йес, йес! – загалдели они разом, подтверждая, что она не ослышалась и лишнего они не возьмут, а один уже склонился и быстро-быстро орудовал щеткой, приводя в божеский вид ее обувь, и теперь уже поздно было отказываться.

Она подумала, что это и к лучшему, возможно, потому, что после проведенной на кладбище ночи вид она приобрела несколько бомжеватый, и надо было постепенно приводить себя в порядок, чтобы поменьше привлекать внимания к себе. Хотя бы с туфель начать.

Справившись со своей работой, малец распрямился и отступил, любуясь делом рук своих.

Она протянула ему мелкую монетку, оговоренную плату за труды, он деньги взял, но его лицо мгновенно обрело такое выражение, будто большего оскорбления в своей недолгой жизни он еще не испытывал, а его дружки подняли жуткий гвалт, требуя оплатить работу по справедливости.