Блиндажные крысы

Вот таким образом я размышлял, пока гончие везли меня в своем мрачном внедорожнике к пункту назначения. По дороге со мной никто не разговаривал. Я спросил, куда мы едем, старший гончих ответил вполне в духе Службы «Не болтай!», после чего я даже и не пытался напомнить насчет адвоката и права на звонок. Я, знаете ли, быстро обучающаяся особь: тут мне давеча сказали «Не бегай!», а я пренебрег и бегал. Теперь у меня оплыла левая половина физиономии, щека прокушена собственным же клыком и распух язык. Так что болтать уже не буду. Не хочется что-то…

* * *

Ехали мы недолго, и, судя по некоторым признакам, привезли меня именно в то самое историческое место, о котором я только что размышлял. Нет, ранее я здесь ни разу не был, но немало читал об этом славном местечке, как у классиков, так и у современников, и примерно знал, где оно находится.

Мы остановились, старший буркнул «Приехали», и я сразу весь напрягся и замер в предвкушении. Пронзая тьму мысленным взором, я уже видел сетки между этажами, ковровые дорожки на металлических террасах и переходах, антикварный монументальный стол в символической точке схождения лучей буквы «К», за которым сиживали еще жандармы Империи, и заблаговременно ощущал знаменитый и необъяснимый акустический эффект давящей тишины, в которой любые звуки растворяются, как в вате…

Увы, я поторопился в своих предвосхищениях! Может быть, меня привезли именно в то самое место, но повели вовсе не в знаменитые пенаты, а в учреждение, располагавшееся буквально за стенкой, по соседству.

В небольшом помещении с уныло-казенным интерьером меня обыскали еще раз: теперь уже более обстоятельно и вдумчиво. Телефон у меня забрали еще у ворот хозяйственного двора — там же наскоро обыскали в первый раз — а сейчас отняли все остальное, что не относилось к понятию «тряпки»: часы, ключи, документы, флэшку со всякой всячиной, что я постоянно таскаю с собой, расческу, золотую цепочку с кулоном, в котором запечатаны личные данные (для экстренных случаев), портмоне с деньгами и визитками, перочинный нож и две зажигалки. Нож, кстати, перочинный лишь отчасти, при случае его можно использовать для других целей, и гончие обратили на это внимание: один из них ловким движением выщелкнул массивное лезвие (я это делаю двумя руками — пока что сноровки нет, и надеюсь, она мне не понадобится), покачал на ладони, проверяя баланс и как-то неопределенно хмыкнул.

Очень хотелось сказать в свое оправдание, что это требование коллег по Службе: и нож, и зажигалки я таскаю с собой всего лишь третий день — привыкаю, а вообще-то я паинька, не курю, ничего не режу и до сего момента ни разу не привлекался. Да, и на нож у меня есть сертификат.

Однако я очень вовремя вспомнил предупреждение старшего гончих и благоразумно промолчал. И еще кое-что вспомнил. У меня есть коллега по художественному цеху, с опытом пребывания в пенатах — старый портретист Кожедуб, так вот, он неоднократно предупреждал: если вдруг сподобишься — старайся как можно меньше говорить не по делу. Ибо запросто можешь сболтнуть лишнее, и вообще, каждое твое слово впоследствии может быть использовано против тебя.

Помимо всего прочего у меня еще отняли брючный ремень и вынули из туфель шнурки. Затем последовала весьма глубокомысленная дискуссия на предмет: выдрать из моих туфель супинаторы или не стоит. Нет, гончие не издевались надо мной, они спорили негромко-деловито и совершенно серьезно, а на меня вообще не обращали внимания, словно я был неким неодушевленным предметом.

Я в дискуссии не участвовал, но слушал с напряжением: это новые туфли, они мне нравятся и блестяще прошли проверку на прочность. Я в них бегал черт знает где, скакал, как стрекозел, через препятствия, и — ни единой царапинки.

Не знаю, чем бы все это закончилось, но тут пришел старший гончих (обыск проходил без него) и сказал, что можно вести.

Мне отдали туфли, бережно приняли под руки и повлекли по длиннющему широкому коридору, по обеим сторонам которого располагались древние дубовые двери эпохи Репрессий с антикварными бронзовыми ручками. Да-да, вы, наверное, уже и сами догадались, в этом учреждении тоже все было очень старое, традиционное и незыблемое. Я же говорю — это Система, и невзирая на все декларативные инновации, она монументальна и нерушима.

Кабинет, в который меня ввели, оказался неожиданно тесным и простоватым. Мебель здесь была уже более поздней бюрократической эпохи, словно бы позаимствованная из предперестроечной жилконторы, на окне современные жалюзи, справа у стены металлический стеллаж с новенькой оргтехникой, слева два современных стеклянных шкафа, забитых пухлыми папками — все это выглядело, на мой взгляд, несколько легкомысленно и не соответствовало общему стилю Учреждения. Единственное, что напоминало о приличиях old school: монументальный сейф в углу. Старая шаровая краска на нем местами облупилась и потрескалась, являя взору первозданный металл, неподвластный ржавчине. Создавалось впечатление, что из уважения к возрасту и важности сведений, хранившихся в разное время в этом сейфе, никто из его часто меняющихся хозяев не посмел оскорбить ветерана Службы малярными работами. Хотя, вполне может быть, тут вовсе не в уважении дело, а в хронической занятости этих часто меняющихся: им, вон, недосуг даже плафон от пыли протереть, не то что сейф покрасить…

Хозяин кабинета был сравнительно молод, но уже традиционно плешив. Полноватый, круглолицый, в золотых очочках без оправы, делавших его похожим на одного из самых известных деятелей Учреждения, с приятным, хорошо поставленным баритоном — он с порога производил впечатление человека глубоко порядочного, во всех отношениях положительного и даже доброго. Мне сразу стало неудобно: мы еще и словом не успели перекинуться, но я прекрасно знал, что сейчас придется врать… А врать такому замечательному человеку очень не хотелось. Лучше бы он был громилой с диким взглядом, такому я лгал бы с большим внутренним удовлетворением и безо всяких угрызений совести.

Добрый человек к моему появлению отнесся с большим интересом: он приспустил очки, пристально глянул на меня поверх стекол и даже слегка привстал, словно хотел выбежать из-за стола и подать мне руку. Однако это был всего лишь мимолетный порыв — жестом показав гончим, куда меня следует усадить, хозяин кабинета вернулся в исходное положение и продолжил беседу с дамой.

Гончие усадили меня на стул, втиснутый между стеклянными шкафами, для профилактики показали разом два кулака и убыли. Мы остались в кабинете втроем: я, добрый хозяин и дама, с которой он беседовал.

Книг здесь не было, читать втихаря названия на папках с делами не представлялось возможным (я сидел между шкафами), оргтехника меня не интересовала, а на хозяина кабинета я смотреть избегал, не хотелось без нужды пересекаться взглядами с человеком, которому в самое ближайшее время мне предстоит беспардонно врать.

От нечего делать я стал смотреть на даму, но не нагло в упор, а искоса, как бы мимолетно. Это была молодая женщина, одетая не совсем по сезону: в черное кашемировое пальто, шляпку с бантиком и шарф. Шляпка, шарф и даже сумочка тоже были черными, что создавало впечатление, будто у дамы траур. Остроносые сапожки были забрызганы грязью, из чего я сделал вывод, что дама приехала откуда-то с окраины. По окраинам у нас сегодня гуляют влажные «фронты» и регулярно накрапывает. А в центре, говорят, специально кудесят: то ли из пушки облака разгоняют, то ли волхвов по разнарядке пригласили, но в любом случае нынче здесь сравнительно сухо и чисто, я тут только что бегал, а потом даже немного полежал на мостовой — и ничего, слегка помят, но не в грязи.

Лицо дамы показалось мне знакомым, но, хоть убейте, я не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах нам довелось с ней встречаться. Дама, кстати, тоже несколько раз обернулась в мою сторону — она сидела ко мне боком, и для нее это было не очень удобно, знаки внимания получались слишком очевидными, — но муки узнавания на ее угрюмом личике я что-то не заметил.

Да, наверное, показалось. Лицо вполне типичное, встречается часто, с такими девушками я мог общаться где угодно.

— Неужели не узнали? — хозяина кабинета почему-то огорчило равнодушие дамы к моей скромной персоне.