— Не знаю, Дэйн-сан.
— А в чем дело?
— Ты не понять.
— Постараюсь.
— Это очень печально и очень по-японски, Ты американец, ты не понимать.
— Я лишь частично тот, о ком ты думаешь, как об американце. Прежде всего я — аниюнвийя.
— Это ничего не значить, — она качала головой, — понимать только японцы.
— И все-таки, — не отставал Дэйн.
— Очень сабиши — очень печально, очень красиво. Женщина много старше тебя, маленькая японская шлюшка, которой ты сделал очень хорошо. Но ты нельзя оставаться. Я не мочь уйти. Если я слишком долго тебя видеть, то становиться очень сабиши и может потом убивать себя. Потому что ты заставлять меня стыдиться то, что я есть.
— Ты учительница музыки, которая делает то, что должна делать.
— Я шлюха, и я много тебя старше.
— Кацуко…
— Я решиться, — сказала она и встала с решимостью во взоре.
— Хорошо, — согласился Дэйн, — пошли.
По пути домой она не смотрела ему в глаза. Выйдя из машины, он не отпустил ее. Стоя перед низкими воротами, Дэйн смотрел, как женщина плачет.
— Кацуко, мне бы хотелось тебя отблагодарить, — сказал он и попытался впихнуть ей в ладонь несколько бумажек. Слезы текли по ее лицу — она качала головой. Как-то внезапно, нелепо она попыталась вырваться, вырвалась и захлопнула за собой ворота. Дэйн развернулся и втиснулся в такси.
Машина остановилась перед клубом «Рокер Фор», где собирались солдаты, выпивка была дешевой, а еда вполне пристойной. Дэйн пропустил несколько стаканчиков, сидя за стойкой и стараясь просеять свои чувства.
Но — ничего.
Дэйн написал: