— Такое имя для японца произнести трудно. Дэйн.
— Кацуко, ты играешь на пианино?
— Да, учу.
— Учишь игре на пианино? Но и солдат принимаешь тоже?
— Да. — Она потупилась. — Мне нужны деньги.
Она разделась, но настолько быстро скользнула в кимоно, что Дэйн почти ничего не смог разглядеть. Он разглядывал ее лицо.
— Но мы пока что не говорили о деньгах, — сказал он.
— Мне понравилось лицо Дэйн-сана. Не беспокоиться насчет тебя.
— Кацуко, может, ты для меня сыграешь? Все, что угодно.
— Играть?
— Да.
— Тебе нравится музыка?
— Очень.
Она встала, поплотнее запахнула кимоно на груди, перетянула его поясом и отвела Дэйна в другую комнату. Раздвижную перегородку она оставила приоткрытой, чтобы свет падал на клавиатуру. Дэйн, сел на пол рядом, и женщина придвинула табурет ближе к пианино.
Первые ноты оказались мягкими, мелодичными, и Дэйн узнал Моцарта. Кацуко играла со спокойной уверенностью, а затем — с сосредоточенностью, которая заставила Дэйна поверить в то, что она совершенно позабыла о нем. Он склонил голову и растворился в музыке.
Дэйн не знал, сколько времени играла Кацуко, чувствовал лишь, что ноты улетают в прохладу ночи и мерцают в ней, прежде чем исчезнуть под натиском других нот, и понимал, что может видеть музыку ничуть не хуже, чем слышать ее, и знал, что звуки тенями мечутся по тускло освещенной комнате.
Через некоторое время Кацуко прекратила играть и наклонилась, чтобы посмотреть на Дэйна. Даже в полутьме он увидел слабую улыбку, блуждающую в уголках ее губ, и изгиб жирно подведенных бровей. В это мгновение она была почти что красавицей, но Дэйн был захвачен чистотой музыки, и пока мог, хотел слышать ее у себя внутри.
Кацуко сидела очень тихо и наблюдала за ним. Через несколько секунд Дэйн сказал:
— Это было прекрасно. Она, встав, отвесила ему короткий, отрепетированный поклон.
— Вам спасибо, Дэйн-сан.