Двадцать лет назад герр Шелике затеял торговлю с Россией из чисто немецкого идеализма. Где-то он вычитал, что до восьмого века немцы с русскими говорили на одном языке. Например, русский медведь живет в берлоге. Слово берлога осталось, а ужасного берла, который там всю зиму спит, время заменило на медведя. Очень похожие нации. А что часто воюют — так это диалектика единства и смертельной схватки противоположностей, прямо по Гегелю.
В душе герр Шелике был идеалист и любитель помечтать. У себя в фирме он был неплохой администратор. По жизни — неплохой механик, способный собрать или починить розетку, автомобиль или станок для высверливания орудийных стволов. Но в быту — свинья свиньей.
Оттого-то фрау Шелике с ним последние годы и не жила. Сейчас, после его смерти, она признавала, что, пожалуй, будь она мужиком, она бы вела себя точно так же, как ее муж. Хорошо мужик пожил, ничего не скажешь.
Зимой герр Шелике умер. Но запущенные им проекты просто так нельзя остановить. Просмотрев унаследованные бумаги, фрау Шелике сначала долго и грязно ругалась, а потом решила покориться судьбе: в ее семье так или иначе все связаны с Россией. Теперь ее очередь. И она полетела в Москву закрывать оставшиеся контракты. Но одним визитом дело не ограничилось; сегодняшний полет был третьим.
— Я видела на Урале наши станки, которые работают по тридцать лет. Мне показали пресс, который не останавливается уже сорок лет. Но я никогда не слышала, чтобы тайваньский или японский станок мог продержаться хотя бы двадцать.
Сосед по бизнес-классу меланхолично сквозь сон кивал седой головой; седой, как раскрашенные луной непроглядные облака за иллюминатором. Круг луны слишком бел; ее взгляд слишком пристален; но даже это не могло заставить фрау Шелике забыть страх и сладкое чувство на сердце.
3
— Гляди, Лех, сколько фонарей понаставили!
— А ты, вот, говоришь, кризис, кризис…
— Ну чего не сделаешь для пропаганды… Или сами за бугор чаще летать стали? — Вася ругал правительство, оттого что был беден. Сказать по секрету — он и дальше будет его ругать, потому что никогда не разбогатеет.
Темное шоссе, где по лицу хлещут фары встречных машин, действительно преобразилось: от изогнутых шей любопытных фонарей рябит в глазах. Горбатый асфальт стал мягким бархатом. Так близко, что можно разглядеть уткнувшиеся в иллюминаторы лица, над дорогой плыл толстый короткий самолет. Его закрыл громадный плакат «Чингиз-Ойл».
Леха посмотрел на часы: по времени это вполне мог быть мюнхенский рейс. Успели, однако. И даже машину есть где поставить. Совсем хорошо. Скоро вальяжной, немного расслабленной походкой уверенного в почве под ногами, в том, что сверху ничего на него не капнет, и в самом себе — да, и в самом себе в особенности, уверенного человека походкой Леха отправился ко входу в аэропорт.
Воздух с землей связывает тусклое зеленое табло. Строчки неотвратимо падают сверху вниз. Жизнь лампочки — хаос быстрых вспышек. Перестук контактов за спиной для нее бессмыслен. Она не знает, отчего, почему и за что ей столько внимания. Она просто купается в любви, в надежде, в тоске, что приносят ей невидимые лучи, исходящие из внимательных и чуть прищуренных человеческих глаз, впивающихся каждую секунду в ее зеленую нить.
Приготовившись помечтать о жарком дне в Токио, о Париже, из которого зачем-то кто-то куда-то летит, о Мюнхене, где, если верить CNN, сейчас дожди, Леха встал напротив табло.
Рейса из Мюнхена не было. Как не было самолетов из Сингапура, Лондона и Нью-Йорка.
— Братан, ты зачем меня привез в Домодедово? — Вася думал быстрее, и поэтому не упустил возможности съехидничать. Леха захотел дать ему в морду. Но передумал. Посмотрел на часы:
— Заметь, сегодня мы не опоздали.
На пороге аэропорта их встретил ливень. Стена воды. Из темноты били жесткие струи, как из гигантского душа. В двух метрах впереди кончался козырек крыши, но брызги долетали до Лехиного лица — так сильно капли бились об землю. И откуда только принесло на их голову эту черную тучу?
Доехать до Шереметьево раньше чем через два часа — немыслимо. И, постояв молча, выкурив по сигаретке на пороге, Леха с Васей синхронно повернулись и не сговариваясь отправились по лестнице на второй этаж. Там за ярко-сиреневой дверью всегда открыт бар. Организм и душа требовали снять стресс.
Но скоротать час до рассвета кофе и коньяком не удалось. Мерзкую тоску лишь усугубили кислые лица прогневавших бога неудачников — кто другой может пить в ночь под Первомай в аэропорту Домодедово? Прихватив вязанку «Бадвайзера», Васька уволок Леху в машину. Лил дождь, его стук по крыше умиротворял.
ebooksa