Гигант подхватил опасно потрескивающую котомку на плечо, и, помахивая откупоренными бутылками пива и прихлебывая на ходу, они двинулись к Университету.
— Я думаю, что если мне понадобятся марсиане, то я быстро их найду в Москве. Серьезно. — Леха помолчал, заглядевшись на высотку. Потом повернулся к девчонке:
— Что-то есть в этих башнях. Улицы, города, станции переименовывают, а вот с ними ничего сделать нельзя. Вот я бы их взорвал.
— Зачем?
Леха подумал, что, пожалуй, этот разговор слишком похож на манипуляцию. Загадывай загадки, как в «Тысяче и одной ночи», — и добьешься своего. Женщины так любопытны. Так любопытны — почти как мужики. Но людьми манипулировать глупо. Никто не говорит, что плохо, никто не говорит, что невыгодно. Но многие понимают, что это очень глупо.
— Знаешь, сам не знаю… Не знаю… Расскажи лучше, как тебе Москва?
— Нравится. — Она секунду помолчала. — Я бы хотела здесь остаться.
Леха ничего больше не говорил. Он только слушал, поддакивая, об экзаменах на четвертом курсе физического факультета, о шпаргалках, о практике, о девочках, о мальчиках…
Они сошли с шумного Ломоносовского проспекта в узкую калитку в высоком заборе из черных стальных прутьев-копий. По тропинке, наискось, вышли через сквер, почти лесополосу, к самому маленькому особнячку университетского комплекса — социологическому факультету. И по асфальтовой дорожке отправились к высотке. Неспешный шаг, почти свежий воздух, голубое небо над головой — что еще надо человеку?
Леха не прибавлял шага, отдаваясь томлению и позволяя густой красной похоти неспешно переливаться и радужными пузырями булькать внутри. Но удивительно быстро они подошли к высотке. Леха остановился на ступеньках и посмотрел на тяжелую поперечную балку подъезда, потом поднял голову выше, выше… Но солнце в Лехиных глазах смеркалось — потому что вожделение ему туманило голову. Леха поглядел на девчонку: они оба знали, что очень скоро он ее трахнет.
33
Тихий денек в Грузинском переулке. Выложенный из красного кирпича, дремлет фигурный подъезд. Мимо изредка, раз в полчаса, проезжают машины.
Красный кирпич бывает разный. Он может быть ярко-оранжевым, что легко бьется и крошится в руках. Из него дачники строят свои фундаменты.
Он может быть темно-красным, что впитал в свои звонкие поры из воздуха жирную копоть и оттого отталкивает, не принимает воду, она висит на нем крупными капельками и скатывается вниз. Это кирпич промышленных стен и тюрем, безысходный, устрашающий.
Бывает крашеный кирпич. Его красят специальной краской раз в году. Самая главная кокетка в Москве — несгибаемая кремлевская стенка. Румянится, прихорашивается, и потому никогда не стареет.
А бывает кирпич гладкий, как кафель. Он темен с рождения не просто так, а для солидности, как темны для престижа посольские костюмы и длинные лимузины, его цвет — темно-темно-малиновый. Грани острые и прямые. Он тяжел, он плотен, он убедителен — как гранит или мрамор.
Вот из этого дорогого кирпича и был сложен и подъезд, и особняк в Грузинском переулке. Каменщик-щеголь, простая кладка для тебя скучна, и ты выделывался вдоволь, выводя округлые арки над окнами, заставляя орнамент выступать из стен, а то и вовсе вращая кирпичи вокруг оси, и так, и этак, как тебе захотелось. И все тебе, мастеру, сошло с рук. Бахвалился умением класть кирпич, к чему тебе бетон, для чего тебе сталь? Ты и так гнул стену, как хотел. Что из того, что кирпич прямоугольный? Красив фасад. Не одну сотню лет отстоит каменная роспись, удаль русских мастеровых.
Подъезд, три ступеньки вверх. Козырек-кокошник. Три арки, одна в одну. Нарядная оправа для дубовой двери. Когда-то за ней жил буржуй. А сразу потом завелся здесь исследовательский институт. Сначала одна комната, потом две, потом неудержимый поток ломал стены и перекрытия, пока не затопил весь особняк.
Сеяли здесь что-то, а может, кого-то сажали. Всяко случалось. Но в настоящий фавор сельскохозяйственный институт поднялся после войны. Здесь ученые выводили особые сорта зерновых, пригодные для выращивания после ядерной войны. Отгремит атомная атака, хлеб станет отравой. Но зарядят селяне свои сеялки просом из секретных амбаров — и к осени страна будет сыта.
Однако грядущую войну хозяева отменили. И теперь институт летит дальше по инерции, рассыпаясь на глазах. Летучий голландец современной науки. Жизнь здесь выдохлась. Так в пустой бутылке пива есть только слабый осадок на дне и долго, долго еще будет оставаться пивной дух. А самой субстанции, ради которой стояли стены, уже нет.
ebooksa