Троянский конь

Звали человека Петр Андреевич Савинков. Петр Андреевич был горбуном. И не просто горбуном, а горбуном хромым. Физическое уродство здорово испортило его характер, развив все комплексы, которые только можно развить. Резкий голос и дурные — проще сказать, сволочные — манеры довершили дело. Петр Андреевич был абсолютно одинок. В последнее время характер его, и без того не сахарный, испортился окончательно. Врачи подтвердили наличие у Савинкова целого букета болезней внутренних органов. Постоянно сжатая грудная клетка плющила их, как котлеты. Один из врачей в ответ на энергичные, злые, напористые расспросы раздраженно сообщил, что Савинкову долго не протянуть. Год. От силы полтора. Чем и привел Петра Андреевича в отличное расположение духа! Григорьев не любил Савинкова, но был вынужден иметь с горбуном дело. Тот скупал картины, независимо от чистоты их происхождения, а также брал их в качестве залога. Ворованные — неворованные, Савинкову было все равно. Он ничего не боялся, но лишь по той причине, что знал о собственной неизбежной и скорой смерти. В его завещании получателем всех картин значилась Третьяковская галерея. Петр Андреевич спал и видел, как после смерти все газеты хором назовут его «Великим меценатом!», «Настоящим патриотом своей страны!», ну и еще сотней самых разных эпитетов. Савинков готовился к собственной смерти как к празднику планетарного масштаба. По совести говоря, он был готов к тому, чтобы насладиться славой еще при жизни, тем более что слава ему нравилась, но… Здесь существовало одно «но». Чтобы получить свой ломоть славы немедленно, пришлось бы и картины отдать немедленно, а собирание шедевров стало для Савинкова смыслом существования. Петр Андреевич не мог добровольно расстаться с делом всей своей жизни. Нет, что угодно, только не это. Лучше уж после смерти. В весьма внушительной коллекции Савинкова большая часть картин являлась настоящими «алмазами». За сорок с небольшим лет Савинков умудрился собрать немало очень ценных полотен. Три из них и требовались Григорьеву.

Петр Андреевич жил в пятикомнатной квартире старого «сталинского» дома в самом центре Москвы. Точнее, в начале Тверской улицы. Алексеи Алексеевич вкатился во двор и долго искал место для парковки среди роскошных иномарок. В наши дни среди проживающих в столичном центре малосостоятельных практически не осталось. Между лакированно-блестящими «Фордами», «мерсами» и «БМВ» «восьмерка» Григорьева выглядела кухаркой, по недоразумению угодившей на королевский прием. Впрочем, Алексею Алексеевичу было на это плевать. Он знал себе цену.

Войдя в нужный подъезд, Григорьев поднялся на шестой этаж и нажал кнопку звонка. Ждать ему пришлось долго. Савинков никогда не торопился. Хоть обзвонись.

— Чего надо? — донеслось из-за двери.

— Это я, Петр Андреевич, — спокойно ответил Григорьев.

Он намеренно не стал уточнять, кто «я». Ему было прекрасно известно, что на площадке стараниями Савинкова были установлены три миниатюрные видеокамеры. Так что сейчас горбун имел возможность хорошенько рассмотреть Алексея Алексеевича аж с трех ракурсов: через телеглазок, сбоку справа (так, чтобы видеть заодно и оба лестничных марша) и сверху со спины.

— Ты один там? — поинтересовался горбун.

Григорьев только вздохнул и развел руками. Защелкали замки, часто и сильно, с особым смыслом. Наконец створка приоткрылась и в щели образовалась физиономия горбуна, перечеркнутая серебряным росчерком никелированной цепочки.

— Чего не отвечаешь? — спросил подозрительно Савинков.

— А зачем? — пожал плечами Алексей Алексеевич. — Ты будто сам не видишь.

— Вижу я или нет — не твоего ума дело. Отвечать надо, когда спрашивают, — буркнул Петр Андреевич. — «Данаю» привез? — И на утвердительный кивок скинул цепочку. — Ладно. Заходи, раз уж приехал…

Григорьев не обратил на грубость внимания. Если бы Савинков не боялся светить свои шедевры, он бы общался с гостями прямо на лестничной площадке. Ну не любил горбун пускать людей в дом. Прямо терпеть не мог. Однако сейчас речь шла не только о том, чтобы отдать, но и о том, чтобы получить. Причем получить больше. А это в корне меняло дело. Не привези Григорьев «Спящую Данаю», мог бы даже близко к квартире Савинкова не подходить. Несмотря на давнее знакомство.

— Туфли снимай, — ворчал Савинков, проводя Алексея Алексеевича в темный коридор. — Давай. Натопчешь еще…

— Тапки дашь? — поинтересовался Григорьев, послушно снимая туфли.

Каждый раз между ними происходил один и тот же разговор. Они, словно актеры на сцене, играли вызубренные до оскомины роли. Играли старательно и органично, но в голосах обоих проскальзывало легкое безразличие к заранее известным ответам.

— Да ладно. Не надо, — привычно отмахнулся горбун, словно бы это ему предлагали тапки. — Ни к чему это. У меня там… ковры там у меня. Хорошие. Проходи.

Григорьев прошел в гостиную, огляделся. Со времени его последнего визита в доме Савинкова ничего не изменилось. Как не менялось уже много-много лет. На стенах обои, на полу — ковер. Обои дешевые, бумажные, кое-где покрытые сальными пятнами, ковер дрянной, синтетический, местами вытертый едва ли не до резиновой основы. Мебель старая, поцарапанная, расшатанная. Тратиться на реставрацию Савинков не считал нужным, а сам ремонтом не занимался, не умел. Справа дверь в спальню, слева — в кабинет. Туда Петр Андреевич не пускал никого. Из кабинета можно было попасть в «галерею» и библиотеку. Никто никогда не видел ни того, ни другого. Но среди коллекционеров ходили упорные слухи, что отделка трех «рабочих» комнат обошлась Петру Андреевичу в несколько десятков тысяч долларов. Плюс специальная аппаратура контроля за климатом. Шедевры — они капризные. Отношения требуют особого, внимательного.

Из спальни высунулась очаровательная взъерошенная головка, заинтересованно стрельнула в Алексея Алексеевича взглядом круглых голубых глазок.

— Петя, — протянуло существо, — ты скоро?

— Уйди, — отмахнулся горбун. — Подожди там. У нас важный разговор. — И пояснил для Григорьева: — Продавщица. Из универсама. Любит меня как кошка.