Но, тем не менее, и без петухов заканчивалась ночь, одна за другой гасли гирлянды созвездий. Луна уползла прочь, а на востоке стало оживать пространство — черноту растапливало первое свечение.
Старик со старухой сидели в горнице не зажигая света. Молчали. За долгие годы совместного житья-бытья они вполне могли обходиться без разговоров, понимая молчание.
Каждый по отдельности и вместе думали о веселых, сильных парнях, появившихся у них, о Диком, к которому относились почти как к собственному сыну. Их долгая жизнь была нелегка и старики привыкли к потерям. Привыкли скупо горевать и забывать горе. Но того, что происходило сейчас, они не понимали. Почему? Какая-такая вдруг война навалилась? Но если людей убивали, значит война была…
В глубокой тишине утра было слышно лишь, как они тяжело, по-стариковски дышат. Но вот возник звук. Какой-то скользкий скрип сперва, а после скрипа толчок и короткий удар.
— Что это, бабка? — вздрогнул дед Григорий.
— Что такое, старый? — спросила глуховатая Арсентьевна.
— Стукнуло что-то, поди?
— Мерещится тебе. Я не слышала.
— Так ты глухая.
— Зачем тогда глухую спрашиваешь?
Дед поднялся из-за стола, за которым просидел последние два часа, снял двухстволку, висящую тут же на стене, осторожно приоткрыл дверь и вышел на крыльцо.
Пахнуло утренней свежестью, захотелось глубоко вздохнуть. Дед вышел из дома, за ним вышла и бабка. Если бабка была глуховата, то лесник — подслеповат. Пока он всматривался в утро, бабка уже начала ахать.
— Что кудахтаешь, старая?
— Да вон же, вон!
Дед вгляделся и увидел большую черную машину, упершуюся в колонку. Фары у машины не горели, да и вообще — никаких признаков жизни. Только, кажется, вздрагивал двигатель, работая на холостом ходу.
— Дика машина! — сказал дед испуганно.
— Не разбираюсь я в машинах. Так ты чего стоишь? Посмотри?
Дед сделал несколько боязливых шагов, выставив вперед охотничье ружье. Сделал еще шаг, побежал. Арсентьевна зашаркала за ним.
Оказавшись возле машины, дед дернул на себя ручку дверцы. Та открылась легко.
— Ох, ты, мать честная! — За рулем почти лежал, положив голову на руль, Дикий. — Это же наш Дик!