Сопроводитель

— Не надо две, — вдруг встряла Анна. Я удивился. Ведь хотел, как лучше. Думал, что находиться в одной комнате с мужиком ей, после всего случившегося, будет неприятно. Оказалось, что Аннушке куда неприятнее представлялось оставаться одной.

— Хорошо, — снова подмигнул бармен. — Сделаю одну комнату.

— И еще, шеф, — добавил я. — Если можешь, раздобудь какую-нибудь дерюжку, чтобы на живого человека надеть можно было и он после этого нормально выглядел. В накладе не останусь.

— Постараюсь, — кивнул бармен. И, сделав над собой усилие — за что ему сразу можно было вручать медаль, — поднялся и, шатаясь, повел нас за собой. Указав на причитающуюся нам комнату, протянул ключ и промямлил:

— Сейчас ужин принесут. С одеждой я к утру подсуечусь.

— Договорились, — согласился я и на всякий случай, для хороших воспоминаний и так далее, сунул ему в руку полтинник, изъяв одновременно ключ.

В общем, разошлись мы вполне удовлетворенные друг другом. Он больше не появлялся до самого утра, когда принес вполне приличный мужской костюм. Растолкал меня и, получив обещанное, удалился, зевая во весь рот.

Но это было утром; ночью же нам доставили ужин — действительно легкий, что-то похожее на отварной рис с котлетой из непрожаренной крысы, — мы покушали, и Анна, уставившись на меня своими огромными глазами, в которых было не различить ни зрачков, ни белков, ни радужки, вдруг сообщила:

— Не вздумай ко мне подходить!

— Окстись, — посоветовал я. — Даже в мыслях этих глупостей не держал. Если ты думаешь, что я бесчувственное дерево, то ты таки ошибаешься: я дерево чувственное и, как ни странно, догадываюсь, что у тебя в душе происходит. И догадываюсь, что тебе страшно оставаться одной и страшно оставаться наедине с мужским полом. Только можешь не бояться. Я сейчас не мужской пол. Я вообще не пол. Я спать хочу. — И, даже не попытавшись разобраться с непрезентабельного вида грудой одеял на грязной шконке, что стояла у стены, устроился поверх них и почти сразу отрубился.

Чем занималась дальше Анна — не знаю, но когда бармен, притаранивший обещанную одежду, разбудил меня утром, она, как показалось, довольно мирно посапывала на двуспальной кровати, по-джентльменски уступленной мной, укрытая до самого подбородка. Когда я проснулся во второй раз — уже окончательно — часов около двенадцати, диспозиция не изменилась, но о спокойствии уже не было и речи: голова коноваловской дочки моталась из стороны в сторону с постоянством маятника, лицо пылало, губы говорили неслышные слова, а руки смяли одеяло. Ее мучили кошмары.

Постояв над ней в нерешительности, я все-таки протянул руку и тронул Аннушку за плечо в попытке разбудить. Повторять опыт не пришлось — едва мои пальцы коснулись ее тела, она вздрогнула и распахнула глаза, в которых застыл ужас кошмарного сна.

Допускаю, что мой вид особого спокойствия не внушал и даже напротив. Потому что морду я имел помятую, со сна и не только, щетина отросла, полагаю, дай бог, потому что когда брился в последний раз — я уже забыл. Но кричать Анюта не стала, хоть и открыла было рот для этого. Но затем передумала, оскалила зубы и презрительно спросила:

— Это ты?

— Я, — я кивнул, даже не подумав обижаться на такой тон. Я еще вчера подозревал, что отныне и на несколько лет вперед в ее душе укоренится не самое благожелательное отношение к мужчинам. В какой-то степени я находился в роли доктора-психотерапевта: от того, как сейчас поведу себя с ней, зависят ее дальнейшие поступки. Потому что первые часы после сильного стресса — самые важные, именно они закладывают в подсознании либо непреодолимое желание гадить по углам всю оставшуюся жизнь, либо тягу к продолжению нормального существования и попытке забыть о случившемся. Так, да? Я таки думаю, что так.

Но, в отличие от психодокторов, у меня не было ни нужных знаний, ни практики, так что рассчитывать приходилось только на самого себя и свою способность разбираться в людях.

В моей жизни бывало всякое, к чему скрывать. Чаще, конечно, плохое, но иногда даже и хорошее. Но вот в той роли, в какой оказался сегодня, мне выступать еще не приходилось. Хорошо это или плохо — бог весть, но, стоя над кроватью и сверху вниз глядя на красивую шестнадцатилетнюю девушку, которую, по большому счету, не только изнасиловали, но которой самым безжалостным образом истоптали душу, что гораздо больнее и до конца не заживает, я понял, почему ночью увел ее из отцовского дома. Слишком много выпало вчера на ее долю. Если бы еще и милиция насела с расспросами — а она непременно насела бы, — то случилось бы повторение пройденного. Повторное изнасилование, на сей раз моральное, но это не намного лучше. И Анюта, без того испытавшая более, чем достаточно для любого человека, имела все шансы свихнуться, не выдержав такой нагрузки.

— Двенадцать, — я показал ей часы. — Ты себя как чувствуешь?

— Заботишься? — все тем же презрительным тоном поинтересовалась она. — Плохо я себя чувствую. Благодаря твоим дружкам.

Это было уже слишком, и я укоризненно покачал головой: