– В сгоревших танках от ребят одни головешки оставались. Ведрами собирали и в одну яму сыпали. Такая братская могила. Когда из окружения выходили, я лицом к лицу с немецким патрулем столкнулся. У меня пулемет в руках был. Так я в них весь диск, шестьдесят пуль, выпустил. Двоих сразу наповал, а третьего еще прикладом добивал. У меня злости хватает после того, что в сорок первом насмотрелся.
– Семья у тебя где? – спрашивал Костя, переводя разговор на другую тему.
– Семья-то?.. – задумчиво переспрашивал Дергач. – Живы – нет, не знаю. Отца на фронт призвали, мать с младшими сестрами-братьями в Воронеже осталась. А там война – писем с зимы не получал. В Астрахани с женщиной сошелся, немного меня постарше. Сын у нее три года, и от меня ребенка ждет. В феврале рожать будет.
– Ну вот, не так все плохо.
– Эх, Костя, – грустно отмахнулся обычно веселый танкист.
Хотел что-то сказать, но промолчал. Ступников его понял. Не слишком надеялся Дергач дожить до февраля.
Выше по течению, в затоне, окруженном деревьями, располагалась ремонтная база. Неподалеку жили рабочие вместе с семьями и кое-какой живностью, которую удалось вывезти с собой.
Командир дивизиона Кращенко, хоть и тяжелый по характеру, выпячивающий свое исключительное положение и власть, все же заботился о быте и питании экипажей. Вырыли несколько землянок, построили летнюю кухню с навесом, баньку. Откуда-то притащили огромный котел и вмуровали его в самодельную печь.
Команда дивизиона вместе с береговой службой составляла больше ста человек, всех надо было кормить, чинить одежду, обувь. Экипажи катеров были, как правило, неполные, сказывались потери, а пополнение почти не поступало.
На кухню приняли несколько женщин. Судовыми камбузами старались не пользоваться, чтобы не выдавать дымом место стоянки. С приходом женщин еда стала заметно лучше. Кроме того, они подшивали и чинили порванную, прожженную одежду. Сами моряки это делать просто не успевали. Кроме небольшой платы, женщинам выделяли часть флотского пайка.
По вечерам, несмотря на всю тяжесть обстановки, часто устраивали танцы. Свет или костер Кращенко зажигать запрещал, танцевали, что называется, на ощупь. Впрочем, большинству это нравилось. Под звуки баяна на травянистой площадке топтались пары, шушукались, прижимаясь друг к другу. Иногда приходил Кращенко и командовал:
– Давай что-нибудь повеселее. Обжимаетесь в темноте, как мыши.
Давали веселее. По традиции в каждом экипаже имелся свой музыкальный талант – обычно баянист, но были и гитаристы, а на «Каспийце» выделывал чудеса на балалайке мелкий невзрачный парнишка Толя Кочетов. Казалось, не существовало песни или романса, который бы он не знал. И не было в его легкомысленном, как казалось многим, инструменте того шутовского, балаганного, чего зачастую от него ждали.
– Частушки про девок давай, Толян…
Давал иногда и частушки. Такие, что девчата прикрывали лица платками, изображая смущение, хотя слушать любили, и пересмеивались друг с другом. Но чаще с удивительной тонкостью выводила его обычная балалайка «Тройку», «Вечерний звон» и прочие хорошие вещи. Выжимал у женщин и девушек слезы полный тоски старинный романс «По Муромской дорожке». Тенором, под стать своему худощавому выразительному лицу, выводил Толя знакомые всем слова о неразделенной любви:
А когда угасающим голосом тихо пел последние строки, всхлипывала вся женская половина, и даже пускала слезу грубоватая, много чего повидавшая красивая стряпуха Настя.
Дослушав, Настя сворачивала цигарку и объявляла:
– Не стоят они наших слез, мужики-то… Я их достаточно повидала.
– Это уж точно, – ржал и хлопал себя по колену танкистским шлемом Вася Дергач. – Надоел один, меняй на другого.
– Ну, уж только не на тебя, – пренебрежительно заявляла Настя.
ebooksa