Вспомнилось далекое детство, которое прошло в Туле, в большом деревянном доме на Старо–Дворянской. Глубоко религиозный отец, погруженные в полумрак комнаты, в каждой — по нескольку икон, большей частью старинных, переходящих от одного поколения к другому. В кабинете отца — деревянное распятие великолепной работы, доставшееся еще от принявшего православие деда–католина. Традиционные, по три раза в день, молитвы за столом, коленопреклоненные моления всей семьей на ночь, изнуряющие обедни и всенощные по праздникам — это было сверх его сил и уже с детства вызвало озлобление против икон, лампад, против бога.
Однажды, не выдержав, он посмел замахнуться на своего святого покровителя — апостола Петра, сначала погрозил иконе кулаком, а потом в каком–то непонятном исступлении, вскочив на стул, чтобы дотянуться, стал бить по деревянной доске так, что поранил в кровь руку. Тихо вскрикнула и схватилась за сердце мать Мария Тимофеевна, побледнел, пораженный содеянным, отец. Гермоген Викентьевич окончил молитву и лишь потом дал волю своему гневу. Он жестоко избил Петра плеткой — очевидно, надеясь, что это укрепит в сыне веру в единого и всемогущего бога…
Как и «святую лиственницу», стойбище Петр Гермогенович тоже заметил издалека. Над конусами серых чумов вился тающий в небе дым. Стояло несколько коротких нарт, нагруженных высокими тюками. Позади чумов справа и слева шевелилась рощица ветвистых рогов: оленье стадо паслось в лощинке. Послышался заливистый лай собак, гортанные людские голоса. Навстречу лихо, под гиканье стоявшего на нартах каюра помчалась оленья упряжка, за ней другая, третья, четвертая, и Петр Гермогенович не успел опомниться, как его окружили незнакомые, в первый момент очень похожие друг на друга люди — одинаково раскосые, широколицые и улыбающиеся.
— Здравствуй, председатель! — Каждый из них первым старался подать Смидовичу руку, предварительно высвободив ее из прорези в рукаве малицы. — Здравствуй! Гостем будешь. — На Тевана они не обращали никакого внимания: он был свой.
— Здравствуйте, здравствуйте, товарищи!.. — Петр Гермогенович едва успевал отвечать на приветствия.
Из чума, стоявшего в центре стойбища, вышел старик в подпоясанной малице, со слезящимися, но острыми глазками и низко поклонился Смидовичу. Петр Гермогенович тоже ответил ему глубоким поклоном, признав в нем старейшего жителя кочевья.
— Отец мой, однако, — почтительно и не без гордости сказал Теван.
— Гость в чум — хозяину большая радость, — промолвил старик и приподнял прикрывавшую входное отверстие шкуру.
Петру Гермогеновичу пришлось сильно согнуться. Выпрямиться в рост он смог только у самого костра, разведенного в центре чума. Над костром висел медный котел, в котором, судя по запаху, варилось мясо.
Дым сразу же наполнил глаза, набился в нос, и Петр Гермогенович закашлялся.
— Ты сядь, председатель, — сказал старик. — В чуме стоять неудобно, плохо в чуме стоять, сидеть в чуме надо.
Колеблющееся пламя костра давало немного света, и Петр Гермогенович не сразу разглядел сидевших на корточках трех женщин и нескольких уцепившихся за них ребятишек–погодков. Одежда женщин отличалась от мужской, их ягушки — шубки из оленьего меха — были украшены полосками красного сукна.
— Бабы, — простодушно пояснил Теван. — Отца жена. — Он ткнул пальцем в сторону морщинистой женщины с потухшим взглядом. — А там мои жены, давешняя и новая, Катериной ее зови.
Петр Гермогенович поклонился всем троим сразу, но задержался взглядом на молодой, поразившей его какой–то особой северной красотой. «Лет семнадцать, не больше», — подумал он и посмотрел на Тевана. Тому было за шестьдесят, он знал это, потому что в Комитете Севера заполняли карточки на всех приезжающих туземцев.
Смидович вспомнил недавнее дело одной ямальской ненки, которая подала жалобу на собственного мужа. Ненка узнала, что по новому закону муж не может взять в чум еще одну женщину, а он взял и объявил своей новой женой… «Ох, и трудный же предстоит разговор с Теваном», — подумал Петр Гермогенович, незаметно вздыхая.
Приезд гостя, да еще такого, как председатель Комитета Севера, всполошил всех обитателей стойбища. Не прошло и нескольких минут, как чум до тесноты наполнился народом. Приходили только мужчины, здоровались со Смидовичем за руку, скороговоркой произносили приветствие, кто по–русски, кто на родном языке, садились на корточки и завороженно смотрели на Петра Гермогеновича.
Потом пили густой кирпичный чай, заваренный в том самом котле, в котором варили мясо оленя. Дети тянули ручонки за кусочками мелко наколотого рафинада. Петр Гермогенович вспомнил про конфеты в саквояже и сразу раздал их ребятам и взрослым. Взрослые развертывали карамельки, как бы священнодействуя, и чмокали от удовольствия губами. Покончив с угощением, они дружно встали и ушли, не забыв еще раз пожать руку Петру Гермогеновичу.
— Сейчас твоя отдыхать будет, — не терпящим возражения тоном сказал старый ненец, и жена его, мать Тевана, тотчас стала готовить постель для гостя: развернула скатанные хрустящие оленьи шкуры.
Проснулся Петр Гермогенович от веселого собачьего лая, скрипа парт, голосов, доносившихся со двора. «Со двора…» Он усмехнулся, представив себе этот «двор», раскинувшийся на сотни верст вокруг. В чуме никого не было, только спал ребенок в люльке. Петр Гермогенович сбросил с себя шкуры, которыми кто–то заботливо прикрыл его ночью, натянул через голову малицу и вышел.
Свет низкого солнца ударил ему в глаза, на мгновение ослепил, и Петр Гермогенович не сразу заметил, что стойбище за это время заметно выросло: появилось несколько новых чумов и новых упряжек возле них.
ebooksa